Никита Кадан: "История – не то, что было, а то, как рассказано то, что было"

Герои
14.04.2020
ТЕКСТ: Анастасия Калита
Война Никиты Кадана за проявление истинного положения вещей.
ПОДЕЛИТЬСЯ

Никита Кадан – один из ключевых художников современной Украины, участник группы Р.Э.П. («Революционное экспериментальное пространство»). В 2011 году получил Главную премию PinchukArtCentre, в 2014-м – Специальную премию Future Generation Art Prize. Летом 2020 года состоится его большая персональная выставка в PinchukArtCentre. В январе этого года художника с проектом «(не)означені» номинировали на Шевченковскую премию в области визуального искусства.

Одним из значимых достижений прошлого года для Никиты Кадана стало курирование программы «Жести ставлення», в рамках которой в Кмытовском музее изобразительного искусства имени Иосифа Буханчука прошло шесть выставок.

Как ты пришел к искусству и почему продолжаешь им заниматься?

Я был социально неадаптированным ребенком и слабо понимал, «что такое хорошо и что такое плохо». В какой-то момент мне стало казаться, что, в принципе, все, что я делаю, – плохо и достойно осуждения. Так во мне проснулись хулиганские наклонности. При этом мне очень нравилось рисовать и рассматривать собственные и созданные другими картинки.

Когда я подрос и стал посещать художественную студию, в школьной библиотеке  мне попались советские «ругательные» книги про западный модернизм. Это было сильное впечатление, поворотное. В тот момент я почувствовал, что передо мной именно то, что мне хотелось делать самому: заниматься не академическим и не современным искусством (хотя представления о «современном» у меня были еще очень наивными), а работать в стиле разруганного советским искусствоведом западного модернизма. В тех книгах западное модернистское искусство ХХ века описывалось как циничное хулиганство, надругательство над самой идеей искусства, но иллюстративный материал показывал, что множество неординарных людей занимаются всем этим с чрезвычайной изобретательностью.

Этот образ стал для меня настолько соблазнительным, что определил мой путь в 13–14 лет.

Никита Кадан На Никите: свитер Anton Belinskiy

То есть больше всего привлекало сопротивление чему-то, желание ругаться?

Нет, я вообще не люблю ругаться и тратить силы на полемики в социальных сетях. Однако я уже привык, что каждый раз появляются люди, которые разражаются криками возмущения по поводу того, что я делаю. И я чувствую, будто так и надо, будто это было изначально заложено в логику моих действий.

Тебе нравится, когда твое искусство вызывает возмущение?

Я не могу это контролировать, но, когда работы вызывают такую реакцию, я будто бы снова встречаюсь с теми книжками из библиотеки, с тем повернувшим жизнь впечатлением, и мне кажется, что я все сделал правильно.

Как появилась группа Р.Э.П. и что изменилось с ее появлением?

Группа Р.Э.П. появилась, когда мы были еще студентами Киевской и Львовской академий искусств. Около 20 художников участвовали в протестах на Майдане. Они делали большие полотна на дешевых тканях и вывешивали их на ограде заблокированной протестующими Администрации Президента, а также в арке, ведущей с Крещатика на Лютеранскую. Работы были созданы в стилистике низовых протестных плакатов, но переворачивали с ног на голову и риторику, и образность протестующих. Мы как будто не присоединялись ни к тем, кто кричит «Ющенко!», ни к противоположной стороне, но начинали рассматривать и изучать язык площадной коммуникации.

Так сформировалась группа, вместе с которой мы перешли к уличным акциям, а затем и к долгоиграющим проектам-сериалам. Потом нас начали приглашать на выставки в другие страны. Через некоторое время мы обнаружили, что наша работа влияет на творчество других авторов в Украине.

Сейчас участники Р.Э.П. больше заняты индивидуальными практиками?

Да, и уже давно. Последним активным годом работы группы был 2015-й. После этого мы занимаемся самоархивацией, но проекты, которые мы запустили еще во второй половине 2000-х («Медиаторы», «Евроремонт», «Патриотизм»), продолжаем, делая новую главу, когда к нам обращаются за этим. Важно, что эти проекты представляют собой некие машины, которые при нашем минимальном ассистировании теперь работают сами по себе.

Р.Э.П. – это уже история или группа может быть актуальной и сейчас?

Я думаю, это зависит от того, есть ли у Р.Э.П. с кем разговаривать. Индивидуальная практика от собеседника зависит гораздо меньше. Я буду делать то, что делаю, при любых обстоятельствах, пока у меня есть силы и физическая возможность. Но Р.Э.П. – это скорее о среде, сообществе, откликах и ответных реакциях. Если нет сообщества собеседников, группа не активна.

Однако я и не считаю, что это уже история. История – не то же самое, что прошлое, история – то, как прошлое рассказано. В истории украинского искусства рассказа о Р.Э.П. нет.

В Украине рассказывается о прошлом лишь тех художественных явлений, которые находятся на рынке и для которых история, мифологизированная и романтизированная, нужна в качестве рекламы для улучшения продаж. Или же рассказываются истории мертвых, потому что мертвые, как известно, не оказывают сопротивления, когда о них говорят неадекватным образом.

Серия «Зрители», 2016 год. Работы принадлежат музею современного искусства М НКА в Антверпене
Серия «Зрители», 2016 год. Работы принадлежат музею современного искусства М НКА в Антверпене
01 00
Серия «Зрители», 2016 год. Работы принадлежат музею современного искусства М НКА в Антверпене
ПОДЕЛИТЬСЯ

Например?

Сейчас я вижу, как воскрешаются имена уже умерших художников (Юрий Соколов, Леонид Войцехов, Федор Тетянич), в свое время инициировавших в Украине концептуальные практики. Сегодня этих мастеров вспоминают, но, рассказывая их историю, почему-то вычеркивают очень значимую ее часть. 

Леонид Войцехов преподносится как анекдотический персонаж из Одессы и яркий участник художественных процессов 80-х. Но как автор, который работал не просто с текстом, а с речевой стихией и концептуализировал речевые игры, он забыт – для украинских музеев, изданий по искусству, критиков и историков искусства это слишком сложно.

Федора Тетянича подают то как городского персонажа Киева 80–90-х, то как очень «народного» художника. Его фольклорная составляющая выпячена, как и его уличное «юродство», а космический универсализм уведен в тень.

Юрий Соколов упоминается в связи с львовским мифом тех же 80–90-х, но собственно его практика забыта.

При этом гораздо тщательнее зафиксирована история авторов, работы которых сегодня представлены на рынке.

Так вот в истории украинского искусства группы Р.Э.П. нет вообще, хотя по времени она находится гораздо ближе. Точнее, аббревиатуру вспоминают, но о чем все это было – молчок.

Как ты думаешь, почему?

Потому что продукция Р.Э.П. в Украине не продается и нет заинтересованных в том, чтобы ее рекламировать. С другой стороны, все живы и отличаются довольно вредным и бескомпромиссным характером, то есть могут и спросить за искажение фактов. Так все падает в пропасть между рекламой и мифом.

На Никите: свитер Anton Belinskiy

В Украине вообще мало что покупают. Если говорить об участниках группы по отдельности, то вы – ты, Жанна Кадырова, Лада Наконечная, Леся Хоменко – одни из самых успешных художников Украины. А вот Р.Э.П. как группу тяжело купить. Люди пока не готовы платить за видео или перформанс, все ориентированы на живопись.

А зачем тогда вообще современное искусство? Для того чтобы пристроиться к актуальным международным тенденциям, в местном понимании искаженным до неузнаваемости? Чтобы заявить, мол, мы тоже не лыком шиты, у нас тоже современное искусство, но только в тех формах, которые хороши, как картинка в гостиной? Проблема не в живописи, проблема в неизбывном «чего изволите?», зашитом в украинское галерейное искусство. Вот пример-исключение: Андрей Сагайдаковский – мощнейший живописец, но никакого покупателя или «чего изволите?» в его сознании нет. Просто это не предмет его интереса.

В конце концов, в том, чтобы купить картинку, ничего порочного нет. Но картинка, сделанная именно с этой целью, обычно становится плоской и неинтересной, ведь мотивация произведения всегда проявлена.

Серия «Хроника», 2016 год. Работы принадлежат музею современного искусства М НКА в Антверпене
Серия «Хроника», 2016 год. Работы принадлежат музею современного искусства М НКА в Антверпене
01 00
Серия «Хроника», 2016 год. Работы принадлежат музею современного искусства М НКА в Антверпене
ПОДЕЛИТЬСЯ

Для чего работаешь ты?

Я нахожусь на войне памятей, войне нарративов о прошлом. Повторюсь, что история – не то, что было, а то, как рассказано то, что было. У меня – борьба в поле исторического рассказа. То, что я делаю, – о том, что историю всегда можно рассказать иначе, а чтобы приблизиться к истинному положению вещей, следует смотреть на то, как история рассказана. Я работаю для того, чтобы настроить оптику критического написания истории. Сталкиваю враждующие нарративы между собой. Нахожу точки противодействия и согласия.

Задача – в проявлении действительного положения вещей. Это уводит от целей и украшения и развлечения. И  работы мои в Украине чаще оказываются в не художественных институциях – в исторических музеях, например.

Я знаю, что ты не ходишь в «Мыстецький арсенал». Почему? Ведь, насколько мне известно, институция извинились, и даже несколько раз. (Имеется в виду акт цензуры в рамках выставки «Великое и величественное» в 2013 году, когда директор «Мыстецького арсенала» Наталья Заболотная закрасила черной краской настенную картину украинского художника Владимира Кузнецова «Колиивщина: Страшный суд». После этого события ряд художников объявили институции бойкот, который длится до сих пор. – Прим. авт.)

Не так давно я заходил туда вместе с несколькими художниками, которые объявили бойкот, и говорил с Олесей Островской-Лютой о формах признания цензуры. Дело в том, что команда «Арсенала» не признала то, что сде- лала институция. Они написали обращение, в котором выразили сожаление, что на их территории имели место цензура и вандализм. Но для того, чтобы назвать все своими именами, им понадобилось шесть лет.

Наталья Заболотная извинилась доволь- но скоро, но сделала это, не называя сам предмет. При этом она продолжала обвинять Владимира Кузнецова в спланированной провокации против «Арсенала».
Потом Островская-Лютая написала статью о том, что это была не цензура, а самоцензура (это имело бы смысл, если бы автором уничтоженного произведения каким-то образом оказался сам «Арсенал») и что вандализм – слово здесь неуместное. Через некоторое время она все-таки назвала это и цензурой, и вандализмом, но опять же без принятия ответствен- ности «Арсеналом» за это действие как за собственное. То есть замена директорских персоналий – Заболотной на Островскую – будто бы решила проблему. Но ведь это значит, что институции как таковой просто нет!

Еще в 2013 году сыграл роль конформизм Александра Ройтбурда и других защитников Натальи Заболотной из художественной среды – сразу стало понятно, что «моральное большинство» украинской художественной сцены всегда останется при кормушке и поэтому начальству бояться нечего: достаточно сильного солидарного давления, которое может повлиять на его позицию, здесь не будет. Художественная сцена очень бедна, ресурс остается ресурсом, а любые аргументы можно подверстать задним числом – и защита права начальства на произвол вдруг превратится в защиту «нашей главной институции» и украинской культуры как таковой.

В свою очередь несколько международно признанных украинских художниц и художников этой «главной институцией» теперь не пользуются и вообще максимально ослабили связи с местной сценой. Тут можно было бы сказать что-то в духе «это цена, которую «Арсенал» платит за бегство от очевидностей», но дело ведь не в цене,
не в логике обмена. Думаю, «Арсенал» решит проблему, когда перестанет калькулировать, что он за это получит. При этом для меня важно, что цензура и вандализм все же были названы своими именами, и я не обесцениваю готовность «Арсенала» к диалогу. Но диалог должен иметь конкретное содержание.

Сегодня для меня нет табу на появление в «Арсенале». Скорее, из-за повисших в воздухе вопросов к институции мне не очень хочется туда ходить. 

На Никите: свитер Anton Belinskiy На Никите: свитер Anton Belinskiy

Если тебе предложат там персональную выставку, откажешься?

Им стоило бы сначала сделать серьезный исследовательский проект о цензуре.

На выставки Олега Голосия и Кирилла Проценко ты не ходил?

Я заходил на разговор как раз во время вы- ставки Голосия, так что я ее увидел.

Как тебе прочтения Голосия и рассказ его истории?

Он больше других попадает в модель романтической фигуры, поэтому его историю, наверное, проще рассказать в мифологическом ключе. В его случае эта форма рассказа совпадает с духом оставшихся работ: интуитивно чувствуешь, что миф тут растет из фактуры реального. Но это не распространяется на всех художников его поколения.

Одна из признанных тобой институций – ЦВК (Центр визуальной культуры – независимая культурная институция, основанная в 2008 году при Киево-Могилянской академии, директором является Василий Черепанин. – Прим. авт.) –провела осенью Киевскую биеннале – 2019 «Чорна хмара», которую многие проигнорировали или назвали провальной. Как тебе биеннале и почему появилась такая реакция?

Смотря кто называл. Здесь многие в искусстве, особенно среди старших деятелей, ориентируются на закрытую национальную ситуацию, и ЦВК или наш круг художников их крайне раздражают.

Сейчас мне придется сказать резко: большая часть киевской сцены – люди, живущие хуторской жизнью, горизонт их очень узок, знаний мало и сравнивать увиденное им не с чем. Выпуски Киевской биеннале («Киевская школа» и «Киевский Интернационал» и «Черное облако») – герметичные и непроницаемые события для них.

В 2012 году в «Арсенале» состоялась биеннале «Апокалипсис и Возрождение»: она была более зрелищной и прозрачной для неподготовленной аудитории, но именно поэтому вносила в искусство меньше нового. Тут уж приходится выбирать: или лаборатория инноваций, или массовое производство на основе прошлых открытий.

Выставка в КПИ – деликатно сделанная, тонкая, камерная, работающая с важной проблематикой, которой мало кто касался, но совершенно не соответствующая распространенному формату биеннале как большого массового события. Мне показалось, что это была мыслящая выставка, а здесь такое – большая редкость, поэтому к ней я отношусь с симпатией.

На Никите: рубашка и джинсы — Anton Belinskiy

Мы общались с тобой полгода назад, до твоего активного участия в жизни Кмытовского музея. Теперь ты провел там шесть выставок. Какие выводы ты для себя сделал?

Кмытов возник как способ уйти от идиотизма киевской художественной жизни. Он был как дача, как место для восстановления. Это были открытия выставок, на которые приезжали как на пикник, и в то же время это были исследовательские экспозиции, развитие идей историографического поворота, искусства способов рассказывать историю.

Да, я говорю о лабораториях инноваций и об искусстве, которое не так легко воспринимать, но все это не так сурово, как звучит, и вполне может сопровождаться игрой в бадминтон на полянке перед музеем либо распитием вина в запущенном яблоневом саду или у окруженного гранитными скалами озера.

В эпизодах выставочной программы «Жести ставлення» мы имели дело с коллекцией советского искусства и с историей самого музея. У нас получилось сделать шесть выставок, а также проектпредложение постоянной экспозиции. Это было реально, поскольку Женя Моляр получила грант УКФ, к тому же нас поддерживало местное управление культуры. Но его руководство уже сместили, причем ссылаясь именно на скандальность нашей деятельности – в первую очередь на то, что мы работаем с коллекцией советского искусства, не избегая слова «советское», которое употребляем безоценочно, просто называя исторический период. При этом на музей шло сильное политическое давление со стороны местных ультраправых депутатов. На нас настрочили около 50 доносов в полицию, а заодно в Минкультуры и Институт национальной памяти. Для кураторов – меня, Евгении Моляр и Лео Троценко – это было скорее стимулом к борьбе, а для коллектива музея – очень болезненным ударом. Сейчас музей на раздорожье, и я не уверен, что они найдут в себе силы продолжать программу современного искусства дальше. По крайней мере директор музея после приводов в полицию очень изменил свое поведение. Сегодня процессы, связанные с современным искусством, в музее блокируются.

Какой эпизод стал самым неудачным и почему?

Мне кажется, все выдерживали единый уровень.

Есть что-то, что бы ты сделал по-другому?

Нет, это были точные выстрелы.

На Никите: рубашка, свитер и джинсы — Anton Belinskiy На Никите: свитер и джинсы Anton Belinskiy

Чем вы сейчас занимаетесь в рамках Кмытовского музея?

Мы делаем книгу, демонстрирующую опыт всех выставок. Если бы у нас была возможность, мы бы сделали большую выставку работ из Кмытова в другом месте.

Евгения Моляр пытается занять позицию заместителя директора по научной работе. Ее заявление лежит у директора музея Ярослава Хитрого, и он отказывает ей каждый раз по истечении 15-дневного срока по смешным поводам: запятая не там поставлена или слово пропущено. При этом в музее нет ни единого человека с профильным образованием, никого, профессионально разбирающегося в советском или современном искусстве.

Евгения Белорусец (украинская художница, журналистка, переводчица. – Прим. авт.) в самом начале верно определила, что все выглядит так, как будто случился какой-то ядерный апокалипсис, цивилизацию смели и остались маленькие группы выживших людей, одна из которых имитирует деятельность музея. Есть музейное здание и картины, а сотрудники играют в музей, следуя древним правилам, настоящее содержание которых неизвестно.

Как можно помочь таким музеям, как Кмытовский, и возможно ли это?

В 2021 году состоится конкурс на должность директора, и я надеюсь, что на нем будут представлены адекватные кандидатуры.

Тебя номинировали на Шевченковскую премию, что уже является определенным признанием, но чем гордишься лично ты и что считаешь своим наибольшим достижением?

Я горжусь тем, что не горжусь премиями. У меня в голове все устроено не так.

Факт того, что в шорт-лист вошли Сергей Братков, Александр Гляделов и я, означает, что премия хочет меняться. С одной стороны, это главная государственная премия в области литературы, искусства и кино, а с другой – премия, которая с начала своего существования давалась за официозное советское искусство, а потом за высокодуховную шароварную ахинею. Шевченковская премия всей своей историей демонстрирует полнейшую нерелевантность культурной политики Украины. Точнее, релевантной она была внутри советского проекта, а после этого стала скорее имитацией культуры, той же игрой на развалинах.

После Майдана Украина делает попытку соскочить с привычки имитировать, но получается это с переменным успехом. Попытка поменять приоритеты Шевченковской премии – один из таких рывков.

Вообще, раньше к премии полагались некие льготы, среди которых было место на Байковом кладбище, а сейчас этот бонус убрали. Соответственно, зачем она нужна? (Смеется.)

Лично я горжусь, пожалуй, тем, что добился некой последовательности в том, что делаю. Мысль цепляется за мысль, и пока у меня получается строить свою вавилонскую башню. Это строительство, которое может быть названо утопическим, у которого нет заказчика и в котором нет «чего изволите?».

Наверное, честным будет сказать, что наличие моих работ в ряде музеев мира (мюнхенская «Пинакотека», MUMOK – Музей современного искусства в Вене, M HKA – Музей современного искусства в Антверпене) – тоже повод гордиться. Но это повод второго ряда. Скорее, я получил некие подтверждения, что кто-то еще считает мою работу важной, и возможность прочнее стоять на ногах в материальном мире.

На Никите: свитер и джинсы Anton Belinskiy На Никите: свитер и джинсы Anton Belinskiy

Что интересного происходит в современном искусстве Украины сейчас?

Я считаю интересным уже упомянутый историографический поворот, движение «ДЕНЕДЕ», их работу с опытом украинской периферии и оживлением, пробуждением памяти, которая на этой периферии спит. Еще мне интересна работа с проблематикой психического здоровья и разнообразия.

Кто сейчас работает с этим в Украине?

Стас Турина и Катя Либкинд в «Ателье Нормально», студии для авторов с синдромом Дауна, Катя Бучацкая. Мне кажется это потенциально очень важной линией.

Новых тенденций и молодого поколения по-прежнему нет?

Разберитесь сначала с историографиче- ским поворотом! Это тенденция последних пяти-семи лет, которая до сих пор не имела ни одной крупной выставки и ни единого целостностного показа. Существует большое количество разрозненных явлений, которые при этом возможно описать в едином ключе, и они будут иметь общую логику, но никто не берется это делать. Здесь, не разобравшись с недавно возникшим, но еще не оформленным, уже хотят следующего – мол, нам скучна работа понимания, дайте нам новенькое!

Расскажи о своих ближайших планах, над чем ты сейчас работаешь?

9 февраля открылась моя выставка «Прекрасный колонизатор» в галерее Transit в Мехелене (Бельгия), 27 марта откроется выставка «День крови» в галерее Jerome Poggi в Париже, а в середине июня – персональная выставка в PinchukArtCentre об авангарде начала века как «великом поражении», в темном свете которого мы живем и сегодня. Работаю над проектом-исследованием о мазохистских мотивах и образах исторической катастрофы у Бруно Шульца. Делаю работы, иллюстрирующие античный миф об Аттисе, но в современном контексте: рассеченные гениталии, становящиеся похожими на ботанические формы – на плоды и цветы. Постоянные превращения женского, мужского, растительного, животного, божественного – но все это на фоне военных разрушений. Делаю инсталляцию с плетьми и скульптуры с копьями. В последнее время в работах постоянно какие-то острия: копья, ножи, серпы. Наверное, многое из того, что я делаю, – это о «познании через боль». Но все же в первую очередь о познании.

 

Стилист: Яна Юревич

Визажист: Люда Агакханова

 

Читайте также: Олег Тистол: "Фанатик занимается своим делом независимо от того, дают ему эту возможность или нет"

ПОДЕЛИТЬСЯ
На сайте доступны аудиозаписи статей, подкасты и рекомендации стилистов в аудио-формате. Такие материалы отмечены соответствующим знаком(слева).