21 февраля Национальный художественный музей Украины с аукционным домом "Дукат" открывают большую ретроспективу Мирослава Ягоды – одного из ведущих художников львовского андеграунда.
Это не первая ретроспектива Ягоды: около года назад посмертную монографическую экспозицию проводила Львовская национальная галерея (причем живопись и графика Ягоды выставлялась тогда сразу в 3-х городских музеях: кроме галереи свое пространство предоставили дворец Потоцких и музей Пинзеля).
"Изгнанники". 1990-е
Это можно было бы назвать стремительной посмертной канонизацией (Ягоды не стало 11 марта 2018-го), но парадокс в том, что художник, который и творчеством своим, и, что характерно, жизнетворчеством декларировал маргинальность и буквальную "подпольность" (его знаменитая подвальная мастерская была ее наглядным и материальным воплощением), при жизни стал культовым "классиком", и в любом случае он был признан и известен в Европе, пожалуй, больше, чем кто бы то ни было из львовских художников его поколения.
"Казнь варвара". Конец 1980-х
В самом деле, в 1990-2000-х он чаще выставлялся в Польше и Австрии, нежели во Львове и Киеве. Кажется, он попал сразу в несколько резонансных линий европейского модернизма: с одной стороны, он напоминал о болезненном экспрессионизме Мунка и Ван Гога: его персонажи, с вытянутыми от ужаса лицами, не вполне люди, но воплощенный крик. Его яркие, контрастные, бьющие по нервам краски, то мрачные, то отчаянно пронзительные, казалось, явились из той шпенглеровской Европы, с ее смутными предчувствиями войны и гибели, с ее наступлением конца культуры ("Шпенглер почувствовал, что ноги у культуры похолодели").
Без названия. Конец 1980-х – 1990-е
Без названия. Конец 1980-х – 1990-е
"Плач казненной птицы. Обезглавливание". Конец 1980-х – 1990-е
Умирающую культуру по Шпенглеру сменяет "цивилизация", ее комфортная и глянцевая версия. Именно презрение к такой комфортной и приятной во всех отношениях "культуре-цивилизации" стояло за тяжелым отчаяньем экспрессионизма: он весь о том, что искусство – это боль и крик о помощи.
Без названия. Конец 1980-х – 1990-е
"Хочу нарисовать стон Земли", — писал Мирослав Ягода в своем манифесте "Троица варваров". Экспрессионизм шел от страшного напряжения нервов, от сильной эмоции, и то, что он принес с собою, называлось "новым чувством жизни". Мирослав Ягода в Европе рубежа веков стал своеобразным свидетельством "конца истории", пусть архаичным – но он и явился из того давнего архаичного мира, из рухнувшей империи, из польско-австрийского Львова-Лемберга. И в его ярких, пронзительных полотнах европейцы искали то самое "новое чувство жизни".
"Двойник неба". Конец 1980-х
Точно так же, как тот модерный декадансный экспрессионизм был реакцией на импрессионизм, "раздробивший" мир на кусочки и пятнышки ("вместо космоса он давал лепет"), и экспрессионисты видели смысл в том, чтобы вернуть миру цельность ощущения, собрать его воедино, напомнить о больших историях – о мифах и эпосе, так новый экспрессионизм конца ХХ века стал ответом на иронию постмодерна. Автор-постмодернист не принимал этот большой мир всерьез, не знал и не хотел знать простых чувств, а только вторые и третьи рефлексии на чувства. (Помните, как Умберто Эко объяснял, что такое постмодерная культура: "Подход постмодернизма кажется мне похожим на подход человека, влюбленного в просвещенную даму. Он знает, что не может сказать: "Я безумно тебя люблю", потому что он знает, что она знает (и что она знает, что он знает), что это уже написал Лиала".) Новый экспрессионизм с его "новым чувством жизни" возвращал простые и сильные чувства, заменял сложное ("слишком сложное") – простым и наивным. Именно простое и наивное было теперь "настоящим": старая Европа вновь увлеклась "наивным искусством", художниками-самородками из не очень понятных стран, "молодых цивилизаций".
"Мацьора Ціпа поїдає своє плем’я". Конец 1980-х
Но было еще одно движение, начавшееся во второй половине ХХ века, в Украине появившееся в 1990-х (скажем так: в переводе с немецкого!) и набравшее силу в 2000-х. Корнями оно тоже уходило в венскую сецессию, в ту эпоху, когда психиатрия стала культурным мейнстримом, а искусство и литература ощутили себя чем-то вроде терапии. Это художественное движение примыкало к так называемому ар-брюту (art brut, "грубое, жесткое искусство"), к outsider art, т. е. опять же перед нами одна из разновидностей нового экспрессионизма. Это искусство, которое работает с подсознанием, с пограничными состояниями, которое уводит от культурных контекстов к неким стихийным абстракциям. И тот внутренний голос или те голоса, которые слышит душевнобольной, исполняют здесь роль классических учителей, "мастеров": они ведут, и они подсказывают.
Без названия. 1989
И тут мы должны вернуться к нашему герою и его реальной биографии. Он как бы автодидакт (юноша из галицкого поселка, учился в горном техникуме, бросил, попал в армию) и художник-профессионал (окончил Львовский полиграф). Он – человек городской богемы, одновременно и светский лев (Тарас Возняк описывает его как "денди", яркого и нарядного), и подвальный отшельник. Кажется, он все же вполне сознательно относился и к своей болезни, и к своему творчеству, будь то тексты, живопись или графика, – это была вполне контролируемая "стихия". И неслучайно в его подвальной мастерской можно было встретить городских бомжей и государственных чиновников, актеров, известных поэтов и западных искусствоведов. И на его полотнах тоже есть все: и библейские символы, и апокалиптическая хтонь, и игры львовской богемы. И даже его фирменный "грибок" - одновременно и материальное воплощение "подполья" и что-то вроде патины, благородного кракелюра старых полотен.
"Река смерти". 1990-е
А моя любимая картина Ягоды называется "Подсолнухи Ван Гога нужно показывать вместе с его ухом": это о том, что искусство неотделимо от болезни, искусство – это и есть больное ухо художника, его "новое чувство жизни".
"Подсолнухи Ван Гога прошу экспонировать вместе с его ухом". 2000-е
Читайте также: Культурная программа: Куда пойти в Киеве в феврале