Литература и алкоголь постоянно пересекаются. Во многом благодаря культовым писателям, которые не отказывали себе писать пьяными и редактировать трезвыми, искать вдохновение в бутылке и красочно описывать собственные похождения. Вместе с видеолекторием WiseCow рассказываем о легендарных писателях, которые вознесли алкогольную культуру на новый уровень. Рассказ ведет — литературный критик Евгений Стасиневич.
Еще один американский писатель, о котором есть смысл вспомнить, когда мы говорим об алкоголе и литературе, — это Уильям Фолкнер. Без него тут никак. Он, в общем, из такой семьи, которая испокон веков любила "сладкое". Там и дед, и отец с большим стажем. Фолкнер такой же. Он уже в ранние свои годы сам пытается делать алкоголь. Потому что это все так же "сухой закон" в Америке. Отягощается это все еще и тем, что это юг, это южная школа американской литературы.
По мнению многих, генерация южных писателей, где была и Юдора Уэлти, и Трумен Капоте, и Теннесси Уильямс, позже Стайрон, была самой мощной генерацией американских писателей во всём ХХ веке. И это не безосновательно. И в общем, если есть лидер у этой генерации, это, конечно, Фолкнер. Человек, написавший невообразимо много невообразимо толстых романов. Уж он-то может потягаться с Хемингуэем в физическом объеме написанного. Человек, который писал очень по-разному.
В 30-е годы все отмечают, что Фолкнер уже не тот. Тоже, значит, кивают на его привычки, на то, что человек теряет самообладание, на то, что его и так латинизированный стиль невероятно барочный… По-моему, есть даже какая-то графа в Книге рекордов Гиннесса за самое длинное предложение в американской литературе. И это, конечно, Фолкнер. Он писал длиннотами, специально вроде бы как это делая, подводя под это какие-то рассуждения о методе. Это всегда было очень пышно, барочно. Там всегда предложение начинается о прошлом и заканчивается о будущем. В ХХ веке такого будет очень много, но в 20-х годах ХХ века — это изюминка Фолкнера. И конечно, писатель ассоциируется с Йокнапатофой — округом, который он сам придумал.
Он долго искал свои темы, пока кто-то ему не стал говорить о том, что, слушай, ты из такого места, из такой провинции живописной, с юга, и вот уже и школа какая-то формируется, вам нет смысла "распорашиваться". Вы бы лучше придумали какой-то миф этого места и работали в глубину, а не в ширину. Так он и приходит к тому, что надо взять свой штат Миссисипи, придумать там округ, придумать город Джефферсон, где 15 тысяч населения, 9 из них — это темнокожие, остальные — белые. Где очень много проблем, много потомственной аристократии и на каждом шагу проблемы расы, а на каждом втором шагу ещё и проблемы пола.
"Шум и ярость" — это один из самых известных его романов. Хотя поговорим и о другом — "Свет в августе", хронологически следующей книгой, но всё о том же. Его герои всё время встречаются из одной книги в другую, они мигрируют. О каких-то героях он в отдельных текстах рассказывает больше, про других забывает на несколько книг. Но в целом этом цикле почти толстовский размах. Толстого Фолкнер очень любил. Вообще, все эти ребята-американцы очень любили русскую литературу. Хемингуэй прогнозированно любил Чехова, внимание к деталям, которые говорят больше, чем описание, — принцип айсберга, когда очень мало, но точно. Фолкнеру сам Бог велел любить Толстого. Он и любил.
С писателем связано невероятное количество историй, прибауток. Но менее смешного характера. Если Фицджеральд — это человек, который на карнизе кричал, что я сейчас выброшусь, потому что Джеймс Джойс написал самый лучший роман ХХ века (речь об "Улиссе"), но потом продолжал пить, его отпускало. Фолкнера не отпускало. Он из крепких, из южан. Это совсем другой формат отношения с алкоголем. Уильям всю жизнь пил, не предавал своих увлечений и убеждений. Это отображалось на стиле. Многие говорили, что, начав свой латинизированный стиль, пышный, он его своими привычками довел до определенного градуса.
Хемингуэй всегда говорил: "Что такое писатель и алкоголь? Начинайте писать выпившими, редактируйте трезвыми. Я так всегда делаю". Ему говорят: "А Фолкнер?" Он говорит: "Я вижу, когда Фолкнер выпил первый стакан, даже если это случилось посреди строчки. Там начинается что-то другое, видно, что он себя заводит". Фолкнер всегда не стеснялся описаний метода. Он говорил, что всегда на столе держит бутылку виски, хотя пить он мог очень разные вещи и целую ночь напролет мог себя этим заводить. Фолкнер не видел проблемы в том, чтобы писать в состоянии выпивания тотального и масштабного. Правда, Хемингуэй не преминул указать ему на это.
Но с другой стороны, Фолкнер среди того поколения менее всего был популярен среди масс. Он слишком умен для многих. Хем — это абсолютная легенда и читается везде, от пляжей до баров. Фицджеральд — то же самое. Это очень небольшие тексты, спрессованные. Фолкнер же оказывался слишком умным. Если мы вспомним "Шум и ярость", то понятно почему.
Это четыре больших массива текста, где сходятся потоки сознания четырех братьев. Один из них клинический дебил, что отягчает его внутренний монолог. Они все время меняют точки, с которых они говорят, даже если речь идет о прошлом. Все это крутится очень странными лентами Мебиуса. В результате роман формально очень тяжело читать, на уровне с "Улиссом".
В свою очередь, "Свет в августе" — это почти классическая вещь. Там всего две линии, что вообще Фолкнеру не свойственно. Одна линия про Кристмаса, человека с говорящей фамилией, который приходит в округ Йокнапатофа, чтобы работать. Другая линия — Лина, женщина, которая ждет ребенка и едет в город за своим возлюбленным, который убежал. Она должна найти отца ребенка. Он, оказывается, живет вместе с этим Кристмасом. Работают они на деревообрабатывающей фабрике. И это все очень мрачно. Это бесконечно мрачная южная готика.
У Фолкнера бывает и похуже, но это всё равно эмоционально — куда уж там Хемингуэю. У того действительно праздники, а здесь просто какие-то сумерки патриархального общества. В “Свете в августе“ можно найти почти все стереотипы. Кристмас переживает, что у него есть какая-то частица африканской крови и все хотят заподозрить в нем мулата. Он этого страшно боится, потому что за такое могут линчевать. Горожане вроде бы помогают Лине, потому что она беременная, но не понимают одиночество женщины на сносях. В общем, это парад стереотипов, косности, фанатизма. Потому что Кристмас из приемной семьи, где папа был фанатиком, которого он благополучно убил. Этот комплекс вины тоже на нем. Все сводится к очень говорящей фамилии. Кристмас — это такой себе Иисус. И тот способ, которым он умрет, когда его заподозрят… Будет убита женщина, которая дает им ночлег. Из потомственной аристократии, которую очень не любили. У нее перерезанное горло — и падает подозрение на Кристмаса. После неудачной попытки судить героя его кастрируют самым диким образом и убивают. А история Лины продолжается.
Там появляется еще такой себе Банч, который в нее влюбляется и хочет как-то разрулить ситуацию. Он человек-нейтрализатор в этой истории. Вы спросите, где в этом всем алкоголь? Алкоголь здесь неожиданно ироничен для Фолкнера, который никогда ироником не был. Он человек, который создает эпос, человек, который 15 лет работал над своим циклом, человек, который мыслит другими категориями, который хочет как-то легитимизировать юг после страшного проигрыша в гражданской войне, который хочет разобраться, что этому югу делать в эпоху модернизма, модерности индустриальной.
Это влияет на отображение алкоголя. Кристмас и его друг, конечно, становятся бутлегерами, промышляя нелегальным алкоголем. Но в силу того, что все время нам намекают, что Кристмас — это больше чем Кристмас, а значит, это что-то о Христе. Благодаря этому литературоведы увидели, что роман очень хорошо накладывается на Евангелие от Иоанна. И в каждой главе Евангелия от Иоанна есть какие-то мотивы. Эти мотивы потом точно, иногда очень странным способом, отыгрываются в "Свете в августе". В пятой главе Евангелия от Иоанна есть момент очищения погружением в воду. А в пятой главе у Фолкнера герой начинает пить и погружается в запой. Получается, что алкоголь — это кровь Христова.
И вот эта странная ирония на серьезную тему, которую Фолкнер вообще не позволяет себе, есть во всем романе. Потому что дух незаконного алкоголя пронизывает весь текст. Но если в "Гэтсби" это блестящие потоки шампанского и люди в красивых нарядах, то здесь это маргиналы всех возможных мастей, которые сходятся на совершенно маргинальной территории, где ненависть буйно цветет. Они встречаются там — и алкоголь уже становится некой кровью Христовой. Это странно для Фолкнера. И это многие отмечают, что неожиданно алкоголь приобретает еще и это значение.
Многие говорят, что писатель балуется штампами южной готики, которые мы до сих пор знаем: большие дома, атмосфера, которая будет так хорошо отыграна в "Настоящем детективе", бесконечные равнины, народные верования, умноженные на безмозглый консерватизм, семейную патриархальность шизоидального типа. Другие рассуждают, что он работает с серьезным материалом, но на исходе. Он затягивает викторианство в ХХ век.
Есть и те, кто говорят: нет, ребята, конечно, это модернизм. Зная, что Фолкнер написал "Шум и ярость", мы не можем представлять, что он потом просто берет и пишет очень традиционный "Свет в августе". Нет, он преподносит собственные идеи немножко по-другому. Вот это странно. Фолкнер как человек, который много в жизни времени уделял алкоголю, так мало о нем пишет. Этот "сухой закон" всегда или фоном проходит, или какой-то небольшой частью. У него нет одного ключевого текста. Думая о том, о чем бы тут поговорить в отношении литературы и алкоголя, пришлось остановиться на "Свете в августе". Потому что ничего более масштабного у него нет. Он из тех, кто как бы немного скрывает эту сторону. Не делает ее парадной, но в самой фактуре вещей, конечно, его отношения проступают. Это и стиль, это и время.
Многие говорят, что Фолкнеру повезло. Потому что на фоне таких модернистов, как Фицджеральд, не говоря уже о Дос Пассосе или Паунде, который вернется потом в Америку, он более традиционен. Но на него играет ситуация ощущения общего поражения, общего разочарования вообще в человеческом проекте. Что эпоха просвещения нас завела в дебри, а мы-то думали, что заведет куда-то в другое место. Это было у южан, но только по отношению к себе. Он были проигравшими по отношению к Америке. Но потом произошла просто контаминация смыслов. То, что юг думал о себе, оказалось тем, что Америка вообще думает о себе. И получился выстрел. И потому он стал заметен. Некая такая общая антропологическая конъюнктура, если хотите, сыграла здесь на Фолкнера. И слава Богу.
Читайте также: Крепкая литература: "Великий Гэтсби" Фрэнсиса Скотта Фицджеральда