Есть ли в современной документалистике какие-то тенденции? То есть, скажем, условные маркеры, по которым можно понять, был ли фильм снят сейчас или 10 лет назад?
Хороший вопрос. Я своим студентам говорю: самое страшное для документалиста – это не понять, что ты сделал «старое» кино. Очень часто делается именно «старое» кино, потому что старые лекала кажутся культурно утвержденными. А есть такая потребность, когда ты в себе не уверен, действовать по старым лекалам. Допустим, Вертов замечательное кино снимал, а сниму-ка я как Вертов.
Ты должен смотреть на реальность с точки зрения современного человека. Наша школа (Школа документального кино и театра Марины Разбежкиной — прим. ред.) в основном фиксирует реальность, но не оценивает ее. Для нас каждый мир интересен, хотя по-человечески мы не можем любить все. Как кинематографисты мы должны удержаться от оценок, чтобы не сделать работу очень субъективной. Для того, чтобы этого не произошло, ты должен быть человеком с современным взглядом на жизнь.
Знаете, это очень странно: молодежь приходит к нам в 20 лет, а по ощущениям жизни им все 80. Не физически, а эмоционально. Безумно интересно за этим наблюдать. Если мы понимаем, что сможем это убрать, что это не очень глубоко, мы его принимаем, если нет – то нет. С позиции 80-летнего они не могут снимать сегодняшнюю реальность. Понятно, что это будет – бабушки на скамейке у подъезда: «Как мне не нравится, ой пошла-пошла к Витке. Ой, надела, ой, шлюшка-то пошла». А на самом деле мимо идет просто современная девушка.
Мы для себя решили, что не будем воспитывать студентов на примерах высокого искусства. Более того, я не показываю им свои фильмы. Они совершенно не должны на меня ориентироваться. Вот, помню, я в юности очень увлекалась живописью и неплохо рисовала. Приехала в Москву в Пушкинский музей, увидела там любимого Сезанна, обалдела и поняла, что никогда в жизни не смогу писать так, как он. И потому перестала вообще. Ведь кому нужен второй Сезанн? Вот и второй Феллини тоже не нужен никому, и ты – Вася Иванов, должен быть Васей Ивановым, которого запомнят именно потому, что ты Вася Иванов, а не потому, что ты похож на Феллини или еще на какого-то прекрасного предшественника.
В одном из интервью вы сказали: «Я вообще не считаю, что функция искусства воспитательная». Какая тогда у искусства функция, по вашему мнению?
Мне кажется, что главная функция искусства – расширение человеческого зрения, чтобы каждый мог широко рассматривать другого человека, не осуждая его, потому что он иначе себя ведет. Чтобы исчезло понятие «другой» и «чужой». Мне кажется, функция искусства в этом очень важна. Она может убрать «чужого» в любом срезе: социальном, политическом и т. д. Нет «чужого», есть человек, с которым ты хочешь или можешь договариваться. Эта функция развивает фантазию и говорит о чужой боли, драме, и ты это принимаешь как свою боль и свою драму.
Учебная функция искусства мне во многом не нравится, потому что совершенно непонятно: а чему я могу учить? И почему кто-то может взять на себя такие обязанности? Эта история идет еще из мессианского искусства, когда художник был мессией, когда он был Богом и чувствовал свою возможность глядеть на людей с точки зрения создателя.
Вы верите в Бога?
Я не верю в Бога. Я не религиозный человек. С большим интересом отношусь к религии и к тому, что она произвела, потому что огромное искусство и культура появились оттуда. Но у меня нет исходника (смеется). Я не верю, что некто создал этот мир. И мессианская культура действительно пыталась учить, но из этого ничего не вышло. Мне кажется, это провалившийся проект.
Я вот думаю о том, что вы сказали про молодых стариков, и вспоминаю, что у Гребенщикова была фраза о том, что «…некоторые старятся раньше, чем успевают начать взрослеть». А как вы думаете, почему это происходит? Это проблемы нашего времени, раньше такого не было?
Нет, я думаю, что такие проблемы всегда были. Просто иногда они становятся более острыми. Время становится актуальнее, требует от тебя какого-то участия. Ведь есть время, которое не требует участия, как, например, это было в СССР: ты себе жил-поживал в своем болотце, было хорошо, тепло, и кому-то это нравилось. Очень, кстати, нравилось.
А как это происходит? Я говорю о старении человека, которое происходит гораздо раньше своего времени. Видимо, рядом очень актуальная и социальная среда, которая — не знаю, как в Украине, но в России точно — требует поворота назад. И молодые люди с большим удовольствием примыкают к этому. Они не понимают, что идут в могилу, в реальном, физическом смысле слова. Из своего 20-летия они очень быстро шагают в 90-летие.
Какие фильмы и режиссеры повлияли на вас больше всего?
Очень много. У меня совершенно дикая память на имена и названия. Я свою фамилию иногда забываю (смеется). Вот первый фильм, который я осмысленно посмотрела, я увидела в 14 лет. Это мой любимый режиссер на многие годы, и я вам не могу сказать его имени (смеется). Фильм был снят на острове, это игровое кино, которое похоже на документальное. И меня оно абсолютно потрясло, потому что до этого я не видела фильмов, которые таким образом открывали для меня другой мир, ощущения и состояния.
Какие самые распространенные профессиональные деформации происходят с документалистами?
Усталость от огромного количества историй. Мизантропия. Больших мизантропов, чем документалисты, вы не увидите. Я говорю о тех, кто серьезно относится к работе, потому что у тех, кто несерьезно, очень много своих деформаций.
Ты встречаешься с человеком, ты погружаешься в него, а он — в тебя. Если это первый герой – хорошо, второй – тоже ничего, но, когда 20 человек погружено в тебя, ты превращаешь свою жизнь в ад. Это то же самое, что позвать незнакомого человека у себя переночевать на 5 дней, потому что ему негде спать, а он у тебя на всю жизнь остался, и потом к нему еще присоединились другие. Ты начинаешь уставать от людей. Я это знаю по себе очень хорошо.
Раньше я с огромным удовольствием ездила в поездах, где встречала огромное количество историй. Я способна вызывать человека на рассказ буквально щелчком пальцев. Вот он просто сидит − и вдруг берет и рассказывает мне, что убил 20 лет назад бабушку, а кости ее спрятал в шкафу. И в какой-то момент я больше не захотела это слушать. Сначала стала брать верхние полки, а потом летать на самолетах. Именно для того, чтобы не слушать, а не для того, чтобы быстрее перемещаться. И поэтому многие документалисты начинают снимать игровое кино. Это тоже сложно, но это по-другому сложно. В тебя люди не заходят.
Работаете ли вы сейчас над каким-то фильмом? И почему вы снимаете и для кого?
Снимаю я для себя, чтобы мне было интересно. Если мне неинтересно, я не снимаю. Мне ни разу не удавалось снимать кино, где мне неинтересно. Я так не могу, у меня не получается.
Я сейчас снимаю, но пока не хочу говорить об этом, потому что фильм еще официально не запущен. И это не государственные деньги. Это история, которая будет происходить 2 года. Мы должны закончить в конце 2018 года.
Антон Чехов говорил: «…напишите рассказ о молодом человеке, выдавливающем из себя по капле раба». А есть ли у вас не конкретная тема, но протагонист, о котором вы бы хотели рассказать?
Я в основном снимаю именно протагонистов: мне всегда нравился человек, живущий на условном острове, который всегда занимается собой, не зависит от государства, от социальных передряг, которые происходят. Это не значит, что он диссидент, это может быть обычный человек.
У меня есть фильм «Просто жизнь», и там женщина взвешивает трактора. Вот она − абсолютно мой протагонист. Это не моя история, не моя жизнь, но героиня рада этой жизни, хотя она вовсе не прекрасна, вовсе не удобна, нет ни денег, ни мужа – ничего нет. А она в восторге от самого факта жизни. Она находится на этом острове, потому что ее не трогают события вокруг, и она готова жить в любой среде, потому что испытывает этот невероятный восторг.
О, я, кстати, вспомнила фильм. Это «Голый остров» Канэто Синдо.
