Я бегал за гусем Никифором с палкой, когда хриплый, но громкий дедушкин голос воззвал ко мне и притянул к источнику могучей властью возраста. Ведомый приказом через заставленную готовыми деревянными изделиями комнату, сильно пахнущую лаком и опилками, я не мог ни о чем думать, кроме возможности наказания за украденные финики или разбитую чернильницу c испорченными бумагами.
Дедушка стоял перед своим рабочим столом, на котором окруженный инструментами стоял стул. Такого красивого стула я еще не видел, высокая спинка украшенная львами, оленями и рыцарями делала его похожим на трон, а лак блестел под почти горизонтальными лучами солнца, разрезающими пространство комнаты, как медовый пряник. Он присел на невысокий трехногий табурет и приятным сильным движением усадил меня себе на колено.
— Вот, Гришка, это моя лучшая работа, красивее мебели я еще не делал… и вряд ли когда еще сделаю. Нравится? — и заглянул мне в глаза, от чего мне стало как-то не по себе. Я потупил взгляд на покрытый опилками пол и зажато кивнул слегка улыбнувшись, чтобы не прогневать дедушку. На что он потрепал меня по голове, набрав полные груди воздуха, продолжил.
— А знаешь, кто мне стул этот заказал? А?
— Нет, дедушка… не знаю, — отвечал я, подражая диалогам в книжке по русскому языку. Когда я так делал, взрослые были довольны и даже награждали меня за «отзывчивость» и «умелое поддержание беседы»
— Григорий Александрович, — торжественно продекламировал дедушка.
— Какой Григорий Александрович? — попытался сымитировать заинтересованность, все еще рассматривая крохотные терриконы опилок на полу.
— Тройницкий! — лицо дедушки преобразись. Глаза загорелись злобой, мягкая добрая улыбка превратилась в жестокий звериный оскал, изо рта начала лететь слюна. В общем, походил он на разъяренного пса, который вот-вот набросить на меня. — Сам Тройницкий, представляешь, мать его за ногу! Кровосос, упырь Тройницкий! Тройницкий Григорий Александрович!
Я не знал что ответить, мне было страшно и хотелось бежать, но зад мой словно прилип к его ноге, и все что оставалось — ждать своей гибели. Но лицо его опять приобрело дружелюбный оттенок и он снова потрепал меня по голове. Вдруг, дедушка прищурился, так как делал каждый раз, когда хотел сказать или сделать что-нибудь смешное, или остроумное.
— А не замечаешь ли ты чего в стуле, Гришка? А? — опять заглянул мне в глаза и я точно разглядел его шутовской оскал, не сулящий ничего хорошего, так как я хорошо помнил все прежние его шутки.
— Нет, дедушка, не замечаю. Что такого необычного в стуле? — продолжение игры по правилам казалось мне недостаточной мерой в такой передряге и я попытался задобрить его. — …кроме его красоты.
Дедушка ткнул пальцем в место, где спинка и задние ножки крепятся к сидению и несколько секунд мы молчали, видимо, чтобы я все понял и сам сказал, но я ничего не понимал. Затем он усмехнулся и встал, освободив мой таз от заточения своей ноги.
— Ничего, мал ты еще, чтобы такое понимать. Ничего. Ничего… вот у нас дома стулья с прямыми спинками, а у этого она под наклоном, небольшим, но наклоном. Почему? А потому, что прямые спинки прямо сидеть заставляют — так полезно для хребта твоего, кишок там разных и прочей требухи твоей. Будешь ровно сидеть — здоровым вырастешь, богатырем. А тут видишь как? Да, так удобнее господину Тройницкому сидеть, и будут они довольны. Но стул этот страшная ловушка, в нем сидишь назад отклонившись, и туловище твое с плечами и руками не задницу давит, а на пояс, а поясница вон какая слабая, — и лицо его расплывалось в самодовольной улыбке, — Григорий Александрович будут сидеть и радоваться, что стул такой удобный и красивый, что я — мужик, его работу такую искусную делаю. Месяц сидеть будут, второй и тут, наконец, их пояс сдавать начнет. Сначала ноги мерзнуть начнут, потому что таз зажмется и кровь будет слабо в ноги течь, но их это не смутит, люди они занятые, и дела у них по важнее есть. Потом просыпаться будут с неудобством в спине, а еще через месяц боли начнутся. И на стуле будут чувствовать себя удобнее всего, будут радоваться, что стулом таким владеют,а стул дальше будет их тело калечить. Эх, мог бы я руками до тельца их дотянуться, я бы все быстрее сделал, но так даже лучше. Потом, почки заболят и жену свою они любить не смогут. Жена дама знатная и себе кого другого для долгу супружеского найдет, а они догадываться будут и мучатся, от мыслей ядовитых, да картин тяжелых в голове. Кишки сомнутся, и на горшке часами сидеть будут, кровь из зада выжимать, кряхтеть, тужиться и страдать. Еда будет не мила им, ни каша, ни кушанья заморские, за которые скот купить можно. Крови в туловище много будет и голова будет болеть. От больной головы дела пойдут плохо, обмануть их купцам жидовским легче будет и успевать будут меньше. Все будет не мило им — дочка его, Аглая, подойдет за добрым словом, а они ругнутся и прогонят её. Ни супруга, ни дети не будут любить Григория Александровича. Так они зачахнут и на свет тот сойдут — в самое пекло, от чертей тумаков горячих получать.
Закончив, дед залился таким смехом, что даже присел обратно на табурет и за живот ухватился. Я тоже принялся хихикать, дабы не прогневать его. Закончив смеяться, он принялся наводить порядок на столе. Я уже собрался уходить, дед обернулся и сказал:
— Эту богатую сволочь мы когда-нибудь все перебьем, а пока что наш долг делать их жизнь невыносимой, гнилостное их житие еще пуще портить. Скоты они, твари — наживаются на простых людях, вроде нас с тобой!
Лицо его стало грустным и страдальческим, как у Христа на иконе.
— Иди давай, и помни — что они враги. Нелюди они!
Я развернулся чтобы уйти, но он добавил:
— Не говори никому, а то шкуру спущу. Понял?
Я кивнул, и чувство страха пересилило инстинкт самосохранения, ноги понесли меня прочь, я выбежал из дедовой мастерской. Бежал до самой речки, где спрятавшись в кустах, просидел до заката, думая о дедушке и всем услышанном.
Вечером на ужин мама дала кашу, а дедушка после него угостил яблоком и как-то странно подмигнул.
Пятое августа 1903 года
Текст: Эмануил Утробный
Иллюстрации: Юлиана Бабкова
В тексте сохранены авторская грамматика и пунктуация
