Как понимать модернизм? Слово берет исследовательница архитектуры Евгения Губкина

Lifestyle
03.11.2021
ТЕКСТ: Юрий Амосов
Я бы сказала, что когда мы говорим о модернизме – речь идет о так называемом «современном стиле»
ПОДЕЛИТЬСЯ

Большая и камерная, сложная и азбучная, брутальная и декоративная архитектура модернизма настолько разная, что пришло время сложить ее периодизацию. Откуда пришел, куда исчез и что оставил после себя модернизм? Слово берет исследовательница архитектуры, соавтор диджитальной энциклопедии архитектуры Украины и книги «Soviet Modernism. Brutalism. Post-Modernism. Buildings and Structures in Ukraine 1955-1991» Евгения Губкина.

Что следует понимать под термином «модернизм» в архитектуре? Какие у этого направления временные границы?

На постсоветском пространстве периодизацию модернизма обычно начинали с послевоенного периода, полагая, что временные рамки существования стиля – 1955-1991 годы. Я же считаю, что к модернизму можно отнести и межвоенный, и послевоенный периоды, так как все это – грани развития одного направления. Когда мы объединяем эти временные отрезки, для нас становятся очевидными исторические особенности и социополитические феномены, скрытые за архитектурой той или иной эпохи. Я бы сказала, что когда мы говорим о модернизме – речь идет о так называемом «современном стиле» или современном движении минималистской архи- тектуры, отображающей выражение «Форма следует функции».

Существует традиционная периодизация в архитектурных университетах, исходя из которой, модерн или ар нуво называют первым интернациональным стилем, а межвоенный модернизм – вторым. По сравнению с межвоенным модернизмом ар нуво был достаточно декоративным и имел преувеличенный, слишком богатый язык, но, по сути, уже дышал духом прогресса и ХХ века. То есть, на мой взгляд, модернизм охватывает весь ХХ век.

В 1912-1914 годах в Западной Европе появилась первая протомодернистская архитектура, среди которой – здание турбинного зала активного энергетического комплекса (АЭК). Этот объект архитектора Петера Беренса – пример самого раннего модернизма, когда архитектура лишается декоративного языка, переходит к простоте формы и единству с содержанием.

Феномен «протомодернизма» был свойственен не только Западной Европе: в Российской империи возводилось много зданий, отвечающих потребностям развитой промышленности. Долгое время эти постройки относили к модерну или к сецессии, но, мне кажется, сейчас пришла пора увидеть в них зачатки модернизма. Среди таких объектов – прекрасное здание турбинного завода в Харькове, уже очень упрощенное. В некоторых источниках пишут, что оно было построено в 1932-1934 годах, но это не соответствует действительности: его возведение относится к 1914 году.

Если замечать эти общности разных исторических периодов, нам может открыться истинная природа исторических процессов. 

Евгения Губкина

Как мы можем синхронизировать модернизм в СССР с этим же направлением во всем остальном мире? Является ли советский модернизм логичной вытекающей из интернациональной архитектуры брутализма, которую видели архитекторы периода оттепели? Можно ли сказать, что модернизм в СССР – это абсолютно европейское направление, с изменениями на наш манер, с новыми декоративными элементами?

Мне кажется, что в архитектуре, как и в любом другом виде искусства, у каждого стиля есть свои корни происхождения. Направления можно сравнить с ветками деревьев, которые разрастаются, исходя из преемственности поколений – то есть, существует внутренний контекст. При этом нельзя стать в изоляционную позицию: мол, у нас – свой, особый путь, и мы отделены от остального мира. Так часто происходило в искусство- ведении с конструктивизмом: говорилось, что этот стиль нельзя называть модернизмом или, например, сравнивать с функционализмом Польши, так как он обособленный. С этим я категорически не согласна: сравнивать можно что угодно с чем угодно, и это даст множество инсайтов как для исследователей, так и для широкой аудитории.

Конструктивизм – часть большего международного явления – модернизма. А вот украинский конструктивизм обладает своими уникальными особенностями и вплетен в международный контекст не менее архитектуры любой другой страны мира. Именно ему будет посвящен наш новый масштабный междисциплинарный проект «Украинский конструктивизм», который мы будем реализовывать вместе с музыкантами ONUKA, The Maneken, датско-украинским архитектором и художником Сергеем Святченко, датским балетмейстером Себастианом Клоборгом и большой командой историков, архитекторов, менеджеров. Также в проекте примет участие фотограф Алена Сапонова, которая на протяжении последних 6 месяцев путешествует по всей Украине и фотографирует конструктивистскую архитектуру.

Если мы говорим о послевоенном периоде, то я бы так сказала: крайне важный момент – это постановление Хрущева о типовом домостроении. Путь к нему – это долгая история, которая длилась с конца 1930-х годов, когда Хру- щев готовил свою политическую программу. Модернистская архитектура была выбрана им задолго до того, как он стал генсеком. Интересно, что украинские архитекторы, например, Алексей Таций, уже в конце 1920-х – начале 1930-х годов занимались проектами крупноблочных домов, и Хрущев напрямую обращался к Тацию для разработки хрущевок. Первый крупноблочный жилой дом в Советском союзе, кстати, находится в Харькове.

На формирование советского модернизма повлияло множество факторов, в том числе международный опыт. К нему часто обращались в СССР, и мы знаем, что советская индустриализация – во многом продукт иностранной кадровой и интеллектуальной поддержки. Так, панельное домостроение во многом базируется на французских технологиях. Французы и железобетон – это давняя история, еще начала 20 века, и благодаря вкладу в развитие железобетонной архитектуры стал известен Огюст Перре. Эти технологии на то время были максимально прогрессивными.

Киевский крематорий, улица Байковая, 16, Киев, Авраам Милецкий, Ада Рыбачук, Владимир Мельниченко, 1968-1975
Киевский крематорий, улица Байковая, 16, Киев, Авраам Милецкий, Ада Рыбачук, Владимир Мельниченко, 1968-1975
01 00
Киевский крематорий, улица Байковая, 16, Киев, Авраам Милецкий, Ада Рыбачук, Владимир Мельниченко, 1968-1975
ПОДЕЛИТЬСЯ

Нужно понимать: в Советском союзе был промежуток тотального неоклассического стиля, задержавший нас в архитектурном развитии, и только в 1955 году мы начали возвращаться к модернизму. В Европе этого аспекта отставания не было, поэтому советские специалисты часто обращались к иностранному опыту, особенно к наследию Ле Корбюзье. Этот архитектор был связан с нашими через организацию CIAM (Международный конгресс современной архитектуры) и через свои работы, такие как здание Центросоюза в Москве.

Можем ли мы выделить украинское направление в модернизме и наиболее выдающихся архитекторов этого стиля? Какие характеристики ему присущи?

Конечно, можем. Если говорить о послевоенном модернизме, его также стоит разделить на три этапа: мы отразили их чередова- ние в названии книги: «Модернизм, брутализм, постмодернизм». С 1955 года мы видим «чистый» стиль – легкий и достаточно наивный. Далее идет украинский брутализм, сравнимый, например, с американским. И, в конце концов, затухающий и наименее развитый постмодернизм.

Краеугольным камнем постмодернизма в архитектуре является юмор. Категория юмора помогает нам определить, где это направление имело место быть, а где нет. Сегодня распространена следующая точка зрения: в Советском союзе постмодернизм существовал, причем как формальный, так и ценностный. Правда, его было гораздо меньше, чем облицованного «мраморного» брутализма – им славилась киевская школа.

Что касается национальных тенденций, то необходимо дать определение украинскому модернизму. Среди специалистов и проектных институтов конца ХХ века велась постоянная дискуссия о национальном интернациональном в архитектуре того времени. Так, архитекторы КиевЗНИИЭП (Киевский зональный научно-исследовательский институт экспериментального проектирования) стоят на позиции: все, что они делали на том этапе, относится к интернациональному стилю. В советские времена вообще редко кто хотел признавать создание чего-то национального в связи с обвинениями в национал-буржуазности в 1930-х годах.

Из замеченного, пока работали над книгой, я могу выделить архитектуру Карпат: в модернистской архитектуре этого региона присутствуют ярко выраженные национальные черты. Очень интересные, специфические здания мы обнаружили во Львове, Ивано-Франковске, Луцке, на Закарпатье. Местные архитекторы говорят о так называемом «гуцульском стиле»: он ярко выражен в санаториях и пансионатах Карпат, похожих на шато своими скатными черепичными крышами. Этот феномен очень развит и ждет своих исследователей, которые смогут изучить Карпаты, увидеть географию объектов, проследить, как все менялось от 1960-х к 1980-м и даже к 1990-м и так далее.

Гостиница «Экспресс», бульвар Тараса Шевченко, 38/40, Киев, Вадим Жежерин, 1978-1985
Гостиница «Экспресс», бульвар Тараса Шевченко, 38/40, Киев, Вадим Жежерин, 1978-1985
01 00
Гостиница «Экспресс», бульвар Тараса Шевченко, 38/40, Киев, Вадим Жежерин, 1978-1985
ПОДЕЛИТЬСЯ

Если говорить об остальной Украине – наиболее ярко национальные черты в архитектуре проявились в Запорожье. Возможно, корни этого явления скрыты в идентификации запорожских архитекторов и художников со временем казачества и Сечи. Так или иначе, интересных примеров применения регионального стиля на Хортице множество, особенно в пансионатах и ресторанах. Мы не берем во внимание те здания, где национальные черты имеет только мозаика – не думаю, что это можно назвать национальной архитектурой.

И, конечно, Киев. Думаю, киевская школа была самой мощной и самобытной в послевоенный период. В ней был достаточно развит брутализм, примером которого может служить целая сеть пансионатов в районе Пущи-Водицы или же комплекс кампуса КПИ. Отличительной чертой киевских архитекторов можно назвать применение натуральных материалов: плитки, камня, кирпича. Наиболее мощной эта школа стала уже в период Брежнева и оставалась такой до распада Советского союза. Так что самые интересные, самые крупные проекты были в Киеве.

Если говорить об архитекторах, то я фанатка Авраама Милецкого, и считаю, что в Киеве он очень недооценен. Думаю, его имя несколько забыто, и нам необходимо больше исследовать эту личность, его работы и то, что он сделал для архитектуры Украины.

Чем наша архитектура отличается от европейского интернационального стиля с философской точки зрения?

Если брать во внимание все советское, то нужно вести длинную дискуссию, начавшуюся еще в 1930-х годах. Для начала нам стоит ответить на вопрос: чем архитектура СССР отличалась от архитектуры капиталистических стран? Чтобы определиться, кто ты, ты должен иметь идеологического оппонента. Для Союза таким оппонентом был Лондон, и, исходя из этого, советские специалисты говорили о том, что здешняя архитектура отличалась социалистичностью – то есть, в какой-то мере, она была «левой».

Но, на самом деле, такая архитектура была не только в Советском союзе, она существовала и в Лондоне. Что именно мы можем назвать «левая» архитектура? Конечно, то, что мы отнесем к социальному «этическому» модернизму, всеми способами содействующему равенству общества. Естественно, и в Европе, и в Скандинавии было множество проектов социального жилья и инфраструктуры, присущего послевоенному периоду. Значит, социальные проекты – это особенность послевоенного модернизма во всех странах мира, в том числе, в США – стране победившего капитализма. И если говорить обо всем советском, то именно в плане социальной архитектуры, ее содержания мы не отставали, а разрабатывали типологии и более или менее лидировали. 

Поликлиника Национального союза писателей Украины, улица Рейтарская, 15, Киев, Авраам Милецкий, Владимир Шевченко, Н. Слохотская, 1986
Поликлиника Национального союза писателей Украины, улица Рейтарская, 15, Киев, Авраам Милецкий, Владимир Шевченко, Н. Слохотская, 1986
01 00
Поликлиника Национального союза писателей Украины, улица Рейтарская, 15, Киев, Авраам Милецкий, Владимир Шевченко, Н. Слохотская, 1986
ПОДЕЛИТЬСЯ

В наших городах до сих пор много социальной архитектуры, а владельцами земли еще являются в какой-то мере жители города или комьюнити конкретного микрорайона. То, что в Советском союзе не было частной собственности, и составляло основное отличие его архитектуры от архитектуры капиталистических стран, и этим советские архитекторы гордились, выступая на всевозможных конгрессах и симпозиумах. Когда все принадлежит государству или городу – это дает возможность делать очень крупные проекты. Поэтому масштаб и объемы строительства СССР всегда поражали профессионалов из других стран. Не было необходимости решать вопросы частной собственности и принадлежности земли – а значит, можно было строить, что угодно, вплоть до огромных жилых районов, выставочных и спортивных комплексов или объектов инфраструктуры.

Можно ли в 1970–1980-х годах выделить брутализм как отдельное направление? В чем состоит его феномен?

Интересно, что, когда мы думали над названием книги, у нас были споры среди соавторов и внутри издательств: можем ли мы вообще вводить термин «брутализм» по отношению к советской архитектуре. Если некоторые примеры постмодернизма очевидны, например, кварталы на Подоле, то с брутализмом возникла серьезная дискуссия, длящаяся до сих пор.

Более радикальные исследователи категорически против термина «брутализм» по отношению к украинской архитектуре, которую мы с вами называем этим словом. Я же считаю, что в тех зданиях, которые сейчас всем так нравятся, характеристики стиля присутствуют лишь отчасти. Если в качестве канона брать лондонский брутализм, как это делают исследователи старой школы, то для его соблюдения необходимо использовать открытый железобетон. Это предполагал Ле Корбюзье, родоначальник и соавтор названия направления.

Если мы считаем, что существует только такой брутализм, то советская архитектура конца 1970-х – начала 1980-х годов вряд ли может относиться к нему. Здания этого периода созданы не из железобетона, а, чаще всего, из силикатного кирпича, облицованного каким-нибудь дорогим природным материалом – туфом, известняком, инкерманом или даже плиткой. Это укладывается в мою концепцию об архитектуре как отражении экономико-политических отношений. Способом, применявшимся в Советском союзе, строить дешевле, с его помощью легче скрыть ошибки строителей, и получившийся объект гораздо проще облицевать дорогим камнем. Все это очень напоминает период стагнации и брежневского застоя, строек и долгостроев того времени.

С другой стороны, мы можем отойти от формальной дефиниции брутализма как того, что обусловлено исключительно материалами, и увидеть в нем нечто большее – например, специфические подходы к формообразованию, определяемые, в том числе, функциями архитектуры. Если мы посмотрим на подход к оформлению публичных пространств, то увидим в брутализме развитый сектор открытых публичных пространств, а также взаимосвязи антропогенного, природного ландшафта и архитектуры. В качестве примера приведу комплекс Барбикан в Лондоне – это постройка с огромным количеством сценариев взаимодействия, похожая на детскую площадку для взрослых. Чтобы создать такой объект, нужен комплексный подход, восприятие здания как структуры, а не как отдельной коробки, располагающейся внутри улицы.

Мы видим все эти характеристики в позднесоветском брутализме, потому что в тот период строение рассматривалось целиком, комплексно. Например, если мы обратим внимание на «Квіти України», то увидим, что структура и форма этого объекта подразумевает множество сценариев взаимодействия: здесь есть террасирование, зелень, оригинальная форма, вписанность в среду, ощущаемая во время движения по зданию, либо вдоль или внутри него. 

Стоит сказать о формальных аспектах, таких как формообразование. Существует большая разница в философской нагрузке между постройками ранних 1960-х годов, которые сплошь есть свет, прозрачность, легкость форм, свечение, и объектами брутализма, где стена становится важнее, чем стекло и проем. На этом этапе стена преобладала и возвращалась в архитектуру. Тот же Барбикан – это часть фортификационных сооружений, и он олицетворяет возвращение к философии «мой дом – моя крепость». В этот момент архитектура приобретает материальность, и затем происходит быстрый переход к постмодернизму, направленному на возвращение былого, на реминисценции чего-то старого в новом и так далее. 1960-е рвались к прогрессу, к чему- то абсолютно оторванному от земли и любых контекстов, они неслись в космос. Брутализм в космос уже не несется – он приземлен, он крепко стоит на ногах.

Магазин-оранжерея «Квіти України», улица Сечевых Стрельцов, 49, Киев, Николай Левчук, 1983-1985
Магазин-оранжерея «Квіти України», улица Сечевых Стрельцов, 49, Киев, Николай Левчук, 1983-1985
01 00
Магазин-оранжерея «Квіти України», улица Сечевых Стрельцов, 49, Киев, Николай Левчук, 1983-1985
ПОДЕЛИТЬСЯ

Как сегодня можно использовать охранный статус объектов? И что ме- шает ввести объекты украинского брутализма в список памятников архитектуры?

Здесь, скорее, нужно спрашивать: «Что им не мешает?» И оказывается, что препятствует практически все. В первую очередь, они еще достаточно молоды. В нашей системе охраны памятников нет некоторых объектов XIХ века, что уж говорить о зданиях 1970-х – 1980-х годов?

Но я бы сделала акцент, скорее, на нашей законодательной базе, на том, как она сформирована, и на системе защиты памятников нашего государства в целом. У нас не охраняется не только брутализм – у нас вообще мало что охраняется, и процедуры прописаны таким образом, что для того, чтобы поставить объект на учет, нужно много усилий, а для того, чтобы исключить здание из памятников архитектуры, достаточно одного решения городской сессии. Складывается ассиметричная ситуация, заведомо предвещающая разрушение объектов наследия.

Это весьма опасное положение, сложившееся на всем пост-советском пространстве, практически во всех бывших республиках СССР, кроме тех, что вошли в состав Евросоюза. То есть в странах Балтии ситуация другая, но во всех остальных государствах переходный, транзитный капитализм, чья законодательная база благоволит частным застройкам на месте зданий, выполняющих социальные функции. Если мы говорим о брутализме (даже если это «архитектура власти») – это преимущественно здания общественных (социальных) функций, которые могут быть уничтожены. Больше повезло микрорайонам, потому что сложно заставить людей покинуть их жилье. А вот с общественными постройками, собственностью города или центральных органов власти, гораздо легче. Их можно отчуждать, продавать, сокращать, реорганизовывать, реконструировать и так далее. Сделать множество вещей, в том числе с коррупционной составляющей, поскольку все эти акты – вопрос не только эффективности, но и спроса застройщиков на определенную территорию, ведь часто это центральные части районов и городов.

Как нам с этим наследием жить? Какой механизм взаимодействия с ним нам нужно выбрать? Если говорить о реновации – это всегда должна быть реконструкция с сохранением их функционального значения, либо мы можем менять их функцию?

Вы спрашиваете о том, «как надо было бы», если бы у нас была хорошая законодательная база и проходили общественные слушания по поводу решения судьбы объектов. В этом случае я сказала бы о том, какие популяризаторские мероприятия необходимо проводить, как заниматься просвещением, какие партисипативные проекты внедрять для проработки вопросов памяти и аспектов взаимодействия людей с этими зданиями. Тогда бы у нас были круглые столы с собственниками построек, даже если они были бы частными, и мы бы принимали решения о судьбе сооружений с городскими властями и представителями общества. Если бы у объекта устарела функция, мы бы меняли ее, делали так называемую конверсию, и он жил бы дальше.

Это все было бы прекрасной утопией, но мы, к сожалению, не в ней, и у нас всего этого просто не существует. Например, в Украине нет установленной процедуры проведения круглого стола, где стейкхолдеры могли бы совместно принимать решения. Таким образом, наши здания находятся в уязвимой группе – в градозащитническом движении это называется objects in danger – «объекты в опасности». У нас практически все сооружения брутализма, тем более постмодернизма, находятся под угрозой. И, как я уже сказала, их крайне трудно защитить.

Мы сейчас говорим о том, как эти памятки будут жить дальше, но, на самом деле, ближайшие 2-10 лет они, скорее всего, будут разрушены. То есть наш разговор не имеет места быть, потому что то, о чем я сейчас рассказываю, не сбудется.

 Главный офис банка «Креди Агриколь» (бывший бизнес-центр «Киев-Донбасс»), улица Пушкинская, 42/4, Киев, Вадим Жежерин, 1987-1996
 Главный офис банка «Креди Агриколь» (бывший бизнес-центр «Киев-Донбасс»), улица Пушкинская, 42/4, Киев, Вадим Жежерин, 1987-1996
01 00
Главный офис банка «Креди Агриколь» (бывший бизнес-центр «Киев-Донбасс»), улица Пушкинская, 42/4, Киев, Вадим Жежерин, 1987-1996
ПОДЕЛИТЬСЯ

Случится по-другому, ведь наша законодательная база прописана таким образом, что у любого частного собственника есть карт-бланш. Поэтому нам необходимо вернуться к проблемам системы, требовать реформы в аспекте охраны памятников, которой занимается Министерство культуры, а также Министерство иностранных дел, к парафии которого относятся объекты ЮНЕСКО.

Пока у нас будет такая катастрофическая ситуация с ограничительными мерами, пока мы не будем ужесточать законодательство в сфере охраны памятников, мы не сможем вести диалога с застройщиками, потому что мы изначально будем не равны в нем. По закону застройщик не должен слушать ни общественный сектор, ни медиа, ни кого-либо другого. И в такой ситуации переговорные процессы или советы ему о том, каким образом может быть сделала классная реновация, не имеют места быть, потому что ему это вовсе не интересно, он этого делать не должен. Вступать в дискуссию – значит тратить время и усложнять ситуацию тогда, когда застройщик может поступать, как ему угодно. Вот в этом большая проблема.

Другая проблема заключается в том, что мы часто думаем: общество решает, общество не любит брутализм и так далее. Но на самом деле никто не проводил исследований или опросов на тему того, любят ли люди это направление, и у нас нет никакой статистики на этот счет. Нелюбовь социума к брутализму – это мнение девелоперов и застройщиков, а общество никто не спрашивает, когда принимается решение о судьбе здания.

Рассмотрим пример «Квітів України»: почему застройщик так хочет сделать стеклянный куб из гнутого стекла вместо нынешнего сооружения? Неужели для инвесторов более выгодно построить новый объект? Или памятник архитектуры сносят лишь из-за того, что новое здание легче сдать в аренду, нежели отреставрировать старое?

Да, застройщику легче потратить деньги на демонтаж объекта, чем возиться со старой коробкой. Новое построить дешевле, чем реставрировать или реконструировать старое. И если застройщика в этом плане не ограничивать, он будет делать то, что выгоднее. Поэтому рынок – это хорошо, но он нуждается в противовесах и ограничениях.

Также есть проблема архитекторов, выученных преподавателями, говорившими, что архитектура модернизма никуда не годится. А вот эта стеклянная, из синего непонятного материала постройка – это лучше, хоть хай-тек и устарел. Вот это проблема деградации украинской архитектурной школы, нацеленной в последние годы тренировать студентов и молодых архитекторов исполнять все желания заказчика.

Какие пять объектов украинского модернизма, на ваш взгляд, стоят отдельного упоминания?

Если говорить о послевоенном периоде, то в Киеве таких объектов больше всего. Я очень люблю бывшую поликлинику Союза писателей на улице Рейтарской архитекторов Авраама Милецкого и Владимира Шевченко. Это пример хорошего, крепкого, с юмором и мыслью постмодернизма.

Конечно, выдающееся здание – это комплекс крематория на Байковом кладбище авторства Авраама Милецкого, Ады Рыбачук и Владимира Мельниченко. Здесь я учитываю не столько то, нравится мне оно или нет – просто это самое известное сооружение, посмотреть на которое приезжают толпы туристов и любителей архитектуры.

В Харькове долгое время моим любимым было здание кино-концертного зала «Украина» с большими вантовыми конструк- циями по проекту архитекторов Юрия Плаксиева, Вадима Васи- льева, Владимира Реусова и др. К сожалению, несмотря на то, что объект – памятник архитек- туры, городские власти провели масштабную реконструкцию. Теперь сооружение потеряло свою атмосферу и уникальность. Вообще, сегодня объектом ох- раны являются стены, иногда конструктивные элементы по- мещений, но не интерьер, что был утерян в случае с данным киноконцертным залом.

На площади Гагарина в Виннице есть арка – очень хорошая штука архитектора Романа Мархеля. Архитекторы ранних 60-х, «оболочники», очень любили бионику и создавали тонкие, легкие конструкции, используя экспериментальные технологии. Поэтому от зданий 1961-1962 годов я всегда испытываю теплые ощущения и замирание сердца.

В Одесской области есть село Сергеевка, а в нем – пансионат «Оризонт» – пример интересного позднесоветского объекта, выполненного в румынском футуризме с нотками национальной архитектуры.

Также много чего хорошего есть в Запорожье. Я долгое время любила Музей истории запорожского казачества архитекторов Николая Жарикова и Юрия Стефанчука – это позднесоветское регионалистское здание. К сожалению, в этом году его реконструировали, и я не знаю, насколько его изменили. Это был яркий пример регионализма, в первоначальном виде его можно увидеть на фотографиях.

Музей истории запорожского казачества, остров Хортица, 1983 год

Чем, по вашему мнению, заканчивается история модернизма?

Я думаю, что считать, будто Советский союз закончился в 1991 году – огромное упрощение. Поэтому и позднесоветский перестроечный модернизм находил выражение в некоторых объектах где-то до 1997 года. И таких зданий весьма много как в Киеве, так и в других городах. Это интересно, и, если бы сейчас мне дали задание писать серьезную научную монографию, я бы рассматривала сооружения до 1997 как «модернистские».

Учитывая то, что над архитектурой 1990-х работали те же люди, что и намного ранее. Могло ли с ними произойти что-то такое, от чего они внезапно стали делать все по-другому? Вряд ли. Более того: здания 1990-х очаровательны, и я жду, когда мы начнем обращать на них внимание как на модную индустрию этого периода. Мы должны увидеть: в чем специфика и особенность этого времени? К сожалению, мы еще к этому не пришли, хотя пролетело уже 30 лет.

В Киеве я люблю здание на площади Льва Толстого Cre ́dit Agricole архитектора Вадима Жежерина – это максимум, в который мог развиться постмодернизм или региональный брутализм. Очень хорошее здание 1990-х, при этом в нем, возможно, больше «социалистичности», нежели иногда в советском творении. Из одного масштаба (форм, пропорций, работы с публичны- ми пространствами) видно, откуда ноги растут. Этот объект – все еще часть того периода, к тому же в свободных формах.

В Харькове также есть несколько интересных зданий начала 1990-х, иногда развивающих советские темы: например, у нас где-то в 1992 году был построен Центр-музей Антона Макаренко. Он балансирует между архитектурой Луиса Кана, постмодернизмом, мыслями архитектора о том, кто такой Макаренко, что такое колония и детский труд, при этом в абсолютно современных формах, что могут дать жару многим современным архитекторам.

То есть – да, я считаю, что скоро исследователи и все модные паблики обратят внимание на 90-е. К ним надо вернуться, и тогда мы поймем что-нибудь и про себя, и про свое детство, и про то, что сейчас происходит.

А как назвать эти 90-е? Для них существует термин?

Пока что нет. Этот период, как нежный возраст, – я бы его как-то так и назвала. В нем есть что-то наивное, с огромными надеждами. После него произошел какой-то немыслимый скачок, пришли жуткие дешевые материалы, сэндвич-панели, изменив наш архитектурный ландшафт не в лучшую сторону. С этого момента можно нарисовать линию, где закончился советский модернизм и начался новый капитализм. В общем, я думаю, из дружбы с 90-ми могло бы выйти нечто хорошее.

 

Читайте также: 

Из энциклопедии архитектуры Украины: что такое власть?

ПОДЕЛИТЬСЯ
На сайте доступны аудиозаписи статей, подкасты и рекомендации стилистов в аудио-формате. Такие материалы отмечены соответствующим знаком(слева).