1
У него была уйма шансов прославиться, но он все проморгал, протрепездонил в киевских барах.
А если его картины и очутились на аукционе «Сотбис» — так это только потому, что однажды вечером к нему приехала Женя, и у нее был с собой внешний аккумулятор для телефона, и она рассказывала ему про Мадонну, Чаплина и Луизу Брукс. Странно все сошлось, если подумать. Протрепездонил — это, кстати, тоже было Женино словечко, смачное и звонкое. Она их любила и роняла их, как другие роняют мелочь из карманов.
Получилось так: она приехала в пятницу вечером, после занятий, в его квартиру на улице Гончара и осталась на ночь, а утром, когда они еще не выбрались из постели, Женя обнаружила, что у нее сел айфон. Она нашарила возле кровати рюкзак, выудила из рюкзака тонкую резиновую пуповину молочного цвета, щелкнула разъемом. Айфон ожил. Женя нырнула в фейсбук тут же и объявила, что Мадонна укусила Дрейка.
— Зацени, Максимовских, — сказала Женя, — Мадонна укусила Дрейка.
Она лежала на животе, прикрыв одеялом ноги и бедра. Спина у Жени вся была в мелких темных веснушках, словно кто-то брызнул чернилами.
— Как это укусила? — сказал Максимовских.
— Они вышли на сцену, вдвоем, — сказала Женя. — Потом он сел на стул, Мадонна давай с ним целоваться взасос, а потом тяпнула за губу. Во дает, кошелка.
— Какая же она кошелка, — сказал Максимовских.
— Да ну, ей же вторая сотня стучится, — сказала Женя. — Она хотела выпить его молодость.
Максимовских взял свой телефон и сверился с «Википедией». Выходило, что Мадонна старше него всего лишь на два года. Женя придвинулась ближе, негромко зарычала ему на ухо, а потом приподнялась, прикусила ему нижнюю губу и сразу отпустила.
— Ну все, Максимовских, — сказала Женя. — Завтра про тебя напишут, как про Дрейка. И про Чаплина.
— А он тут при чем? — сказал Максимовских.
— Ты что, не знаешь? — сказала Женя.
Максимовских не знал.
— Чаплина однажды укусила за губу какая-то телочка, — сказала Женя, — в Нью-Йорке был страшный скандал, все газеты писали. А потом он познакомился с Луизой Брукс, она должна была стать великой актрисой, а он ей карьеру засявкал.
— Это когда случилось? — сказал Максимовских.
— Сейчас расскажу, — сказала Женя. — У Чаплина вышла «Золотая лихорадка» в кинотеатре на Бродвее. А она типа танцевала в театре за углом.
2
Так и было: она танцевала в театре за углом, в «Новом Амстердаме» на 42-й стрит. И в двадцать пятом году, в августе, в разгар сухого закона и сумасшедшего нью-йоркского лета, это был самый веселый перекресток в мире — корнер Бродвея и сорок второй, его называли «угол Великого спиртного пути и Рю де Бухло».
Так что когда к Луизе Брукс в гримерку, желая подружиться, после вечернего спектакля нагрянула одна из танцовщиц, то с собой она прихватила фарфоровый заварочный чайник, полный кукурузного виски. Звали ее Пегги, это была оторва с южным акцентом и вечно растрепанной каштановой шевелюрой. Кроме чайника при себе у нее была «Полицейская газета» — самый грязный бульварный листок, какой только можно было найти в киосках.
Газета пахла свинцом и сырым картоном. На первой странице красовался неразборчивый снимок мужчины в двубортном полосатом костюме и галстуке, а под снимком — крупный заголовок: «КТО УКУСИЛ ЧАРЛИ ЧАПЛИНА? ПОСЛЕДНИЙ СКАНДАЛ НА БРОДВЕЕ! ЗРИТЕЛИ В НЕДОУМЕНИИ». И пониже, чуть помельче: «Сообщают, что у кинозвезды заражение крови, личный доктор настойчиво отрицает».
Они едва прикончили чайник, как в дверь постучались и сказали, что Луизу у парадного входа ждет ее друг и что друг просит поторопиться, потому что со столика могут снять бронь. «Не суетись, — сказала ей Пегги. — Ты же самая шикарная девчонка в труппе». Луиза взяла Пегги с собой, и в ресторане «Колониальный» на Мэдисон-авеню, куда они отправились ужинать, головы повернулись в их сторону: на Луизе было открытое черное платье, а на Пегги — строгие юбка и блузка, похожие на школьную униформу.
Но никто не засвистел, никто не стал одобрительно цокать. Это было приличное заведение с приличной публикой.
Еще год назад Нью-Йорк буянил, подстрекаемый газетными репортажами о безумствах четы Фицджеральдов, — теперь же все переменилось. Ушел из моды чарльстон, ушли манерные «птички» с глазами, подведенными сажей, и их папики в цилиндрах, с фляжками, полными спиртного.
И даже «Колониальный», прежде бандитский притон, где в грузовом лифте держали ящики с виски, где на первом этаже раньше играли в рулетку, а в номерах второго этажа простыни после шлюх стирали всего раз в неделю, — даже «Колониальный» привели в порядок. Поставили лакированные столы, красные плюшевые банкетки и зеркала в серебряных рамах. Подвесили люстры из хрусталя. Гостей рассаживали сообразно их весу в большом свете Нью-Йорка: потомственная аристократия и железнодорожные магнаты ужинали у всех на виду, их окружали хозяева мануфактур и чиновники мэрии, а в глубине, у стен, жались друг к другу локтями брокеры и бродвейские агенты.
Чарли Чаплин, в полосатом двубортном костюме и галстуке, словно только что с фотографии в «Полицейской газете», сидел в центре ресторана, за лучшим столиком, с двумя друзьями. Волосы у него были разделены на пробор посередине, седые виски взлохматились, он улыбался лисьей улыбкой, а его друзья дурачились, сооружая друг другу шутовские колпаки из матерчатых салфеток. И тут Чарли ее заметил.
Потом, спустя пару недель, уже хорошенько с ними перезнакомившись, Луиза дала всем прозвища. Одного, Альфреда Блюменталя, она назвала Блюми. У него был нос крючком и двойной подбородок, и еще недвижимость по всему городу. Его приятеля Вальтера Вангера, продюсера студии «Парамаунт», она окрестила Волти.
А Чарли она всегда называла по имени. Хотя друзья называли его просто Чез.
Так что первый раз они встретились случайно. Потом Чарли явился к ней с Пегги на вечеринку, в квартирку, которую они снимали вдвоем. Но поговорить на вечеринке не удалось, потому что вместе с Чарли пришел какой-то жлоб, огромный, раздувшийся как дирижабль, в чесучовой тройке, с потной малиновой шеей, и весь вечер он обнимал Чарли и вопил во всю мощь своей пьяной глотки: «Это фурор! Фурор! Не меньше шести миллионов долларов в прокате!».
А потом к ней просто заехал Блюми. Передал записку на бланке отеля «Амбассадор» и как-то между слов обронил, что отель частью принадлежит ему. Луиза с Пегги на два месяца переселились в «Амбассадор», где Блюми оставил за собой пентхаус с видом на Парк-авеню. Там они прожили месяц, вчетвером, иногда целыми днями не выходили на улицу, разгуливали по номеру в купальных халатах, заказывали к себе наверх завтраки, обеды и ужины, оставляя полупустые бутылки и бокалы на столиках в гостиной.
Еще на столиках лежали каталоги актеров и актрис, где Чарли делал пометки карандашом, маячили разноцветными обложками последние номера журнала «Фотоплей». На подоконнике обосновалась стопка брошюр о венерических заболеваниях — самые авторитетные советовали заранее мазать йодом причинные места. В дальнем от входа углу, на небольшом возвышении, стоял черный «Стэйнвей» и лежали ноты со свежими шлягерами.
Оказалось, что Блюми прилично играет на рояле. Пегги здорово пела. А Луиза танцевала, со всем задором, на который способна самая шикарная девочка в труппе, если ей восемнадцать, и она три года как выбралась в Нью-Йорк из чертовой дыры, и перед ней все богатства, все сладкие обещания мира.
«Эй, Лулу, — вопил Чарли, — здесь тебе не Канзас, тут уметь надо». И тоже танцевал, гуттаперчево подергиваясь, передразнивая ее движения. Однажды она спросила его, стоит ли ей сниматься в кино. «Только не на моей студии, — сказал Чарли, — ты же не умеешь играть. Но я могу попросить Вальтера, чтобы он подсуетился насчет контракта с «Парамаунт».
У нее полились слезы, она швырнула в него бокал и заорала, что сейчас же пойдет собирать чемодан. Тогда Чарли сбросил халат. У него была эрекция, победоносная, нахальная, ядовито-оранжевая — вся щедро выкрашенная йодом, от купола до цоколя.
В таком виде он и гонялся за ней по гостиной, переворачивая столики и опрокидывая бутылки.
Пока она не начала хохотать и сдалась.
3
— А потом что было? — спросил Максимовских.
— Потом он ее бросил, — сказала Женя. — И уехал в Калифорнию. И только прислал по почте чек на две с половиной штуки баксов. А Блюменталь женился на Пегги.
— Этого нет в «Википедии», — сказал Максимовских.
— Само собой, — сказала Женя. — «Википедия» сосет, там же хохлома сплошная.
— Ерунда какая-то, — сказал Максимовских.
— Сам ты ерунда, — сказала Женя.
Она соскочила с постели и ушла в ванную.
Как-то вышло, что больше она к нему не приезжала. Он и не очень настаивал.
Назавтра, в воскресенье, Максимовских поехал в студию на проспекте Науки, которую делил еще с двумя художниками и одним скульптором малых форм. В голове было на удивление ясно, без обычной похмельной мути. Он снял со станка холст, который забросил несколько недель назад. Взял чистый плотный лист и карандаш, принялся за эскиз, начав с силуэта в двубортном костюме.
За следующие полгода он нарисовал серию картин с артистами золотого века Голливуда. На одном из полотен Хамфри Богарт развалился на стуле, расставив ноги, а между ног у него набухали лепестки, как на картине «Черный ирис» Джорджии О’Кифф, — на «Сотбис» это полотно потом ушло за двадцать тысяч. Максимовских сменил агента и попал в несколько каталогов, о существовании которых раньше не подозревал. Но самой дорогой работой оказался Чаплин, которого он нарисовал первым.
Максимовских перестал надираться в «Ольжином дворе» с приятелями по союзу художников, завел аккаунт в инстаграме и дал интервью газете «Гардиан». В подводке его назвали «неожиданным лицом нового поп-реализма». Когда Максимовских полез в «Википедию», чтобы отредактировать статью о себе, то обнаружил, что кто-то уже завел о нем англоязычную страничку.
А с Женей они потом увиделись еще один раз, через два года. Из всех мест — в Нью-Йорке, в книжном магазине «Стрэнд» на углу Бродвея и двенадцатой. Зимой, после изобильного снегопада.
Они обнялись. Женя первым делом вытащила билет на поезд до Чикаго, показала цифры на корешке — ее поезд отходил через три с половиной часа — и вздохнула. Женин чемодан маячил тут же, лаковым сиреневым панцирем, в углу, возле стеллажа с путеводителями.
Женя расплатилась за покет-бук, чья обложка обещала растолковать современной женщине пятнадцать способов быть счастливой. Они отволокли ее чемодан через дорогу, в кафетерий напротив, по пути наглотавшись воздуха, полного влажной молочно-белой взвеси. Внутри скучал кассир, на стеллаже томились салаты в пластиковых контейнерах, пахло кофейным жмыхом и разогретым тестом. Они выбрали столик у окна и принялись смотреть, как за окном кутаются редкие прохожие.
— Знаешь, мою картину Эмилия Кларк купила, — сказал Максимовских. — Которая кхалиси из «Игры престолов».
— Класс, — сказала Женя. — Ты с ней знаком?
— Нет, конечно, — сказал Максимовских. — Но пойду завтра на ее спектакль, она тут играет, на Бродвее.
— А что за картина? — спросила Женя.
Максимовских замялся. Потом достал телефон, открыл галерею и показал Жене снимок, который сделал у себя в студии. На картине стоял Чарли, опираясь на трость. Без грима, в полосатом двубортном костюме, отутюженный и накрахмаленный. С нахальной ядовито-оранжевой эрекцией, вырвавшейся на волю из брюк.
Женя посмотрела на картину и рассмеялась.
— Заебок, — сказала она. — А почему у него член оранжевый?
