Однажды за мной гнались мужчины в лапсердаках и с пейсами. И все потому, что я был девственником, а моему закадычному другу отчаянно недоставало мозгов.
Поймите меня верно. Я не снимаю с себя ответственности за произошедшее. И не берусь утверждать, что Боря родился анацефалом, хотя подозрения томили мне душу после истории, в которую он меня втравил. Уверен, в его бритой голове, под надежной защитой височных, лобной, теменной, клиновидной и затылочной костей — покоилось все, что нужно: оба полушария, мозжечок, и что там еще полагается по учебнику анатомии.
Просто умственная Борина анатомия отказывала, стоило ему опрокинуть первый стакан. Тогда он откидывал голову, улыбался и глаза у него мутнели.
Улыбался Боря радушно и щербато, крупной черной пробоиной на месте одного из передних резцов. Был он старше меня на три года и учился через дорогу от моего Политеха, в медицинском. Там его перманентно отчисляли, но все никак не могли отчислить, потому что отец его сиял звездой первой величины на небосклоне столичной эндокринологии, и раз за разом втаскивал Борю назад, за парту, буквально-таки силком. В итоге я получил диплом, а Борю все еще мурыжили, но произошло это позже, много позже.
А в конце первого года учебы, перед экзаменами, он подарил мне череп гоминида, который реквизировал в какой-то лаборатории. «Не реквизировал, а спиздил, — говорил Боря. — Чел, ты можешь говорить нормально? Смотри, у этого лысого парня уже был секс. Гляди, как скалится. А ты чего ждешь?»
Череп этот, пожелтевший и слегка облупившийся, сейчас лежит на антресолях в коробке с прочим сентиментальным хламом, который я десяток раз собирался выбросить при переездах, но так и не выбросил. Кости черепа подписаны на полустертых этикетках. Названия все еще читаются. Я помню их наизусть.
«Что это вообще за слова у тебя? — говорил Боря. — Анацефал этот. Допустим, нам на лекциях говорили. А ты его откуда взял?»
Я взял его у Стругацких, из родительской библиотеки, в томике с тканевым переплетом, откуда же еще: «португалец, анацефал, кавалер Ордена Святого Духа, полковник гвардии». Я пожирал выдуманные истории, читал запоем, таскал в рюкзаке по дюжине книг. Боря же читать не любил. Боря любил, в порядке убывания накала его страсти: первокурсниц, кататься на мотоцикле, опекать младшую сестру, которую звали Ира, играть на басу в рок-группе, сворачивать косяки. Еще Боря любил давать мне уроки жизни.
— Трезвонишь ты складно, — говорил Боря. — Подруги это любят. Но этого мало.
Мы неспеша надирались вдвоем, в модном подвальном клубе на Крещатике, за столом рядом со сценой, в окружении пивных бокалов и краснорожих экспатов в пропотевших рубашках. Выступать Бориной группе было уже вот-вот. Так что Боря ждал, когда явятся двое его приятелей: патлатый солист, который намяукивал в микрофон незамысловатую лирику, подыгрывая себе на клавишах, и ударник, низкорослый дерганый парень, похожий на Джо Пеши в фильме «Славные парни», по прозвищу Борода: он тщательно брился каждый день, даже наутро после смертельной попойки.
Между нами стояла пепельница с окурками, она кадила сизой полупрозрачной отравой. Я вдохнул отраву поглубже и произнес: «Слушай, Боря, дело в том, что мне нравится твоя сестра».
Нет, разумеется, я не сказал ничего подобного. Куда мне.
— Чел, — сказал я, — а Ира будет?
В то лето Ира, вернувшись с Казантипа, остригла волосы и выкрасила их в цвет давленой малины. Мешковатые джинсы она вспорола и разлохматила на бедрах, после зашив прорехи грубыми цветными нитками. Она носила майки, которые открывали живот и миниатюрную серебряную безделушку в пупке, формой похожую на восклицательный знак — весь ее наряд словно говорил: «Живая!»
— Да кто ее знает, — сказал Боря. — Какая разница? Обещала прийти. Ты не дергайся и выкупай, кто на тебя смотрит. Хочешь остаться кларой целкин? Не хочешь? Тебе надо что-то делать, чел.
Я плохо понимал, что мне делать. Когда тебе восемнадцать, самый смертный ужас, какой только бывает — это экзамен, а ты не готов. Я боролся со страхом, заучивая конспекты десятками страниц, но как можно быть готовым к девушке с волосами цвета давленой малины, которая спрашивает, что у тебя интересного? У меня не было конспекта. И у меня не было ничего интересного.
До сегодняшнего дня. Сегодня у меня в кармане рыжих вельветовых брюк лежал ключ-бабочка, на длинной тонкой ножке. Ключ отпирал парадное в заброшенной аварийной пятиэтажке в Михайловском переулке.
Как-то раз я прочитал, что удача не приходит случайно; что везение настигает тех, кто умеет конструировать обстоятельства. Я сконструировал что мог и теперь ерзал на табурете, гадая, придет Борина сестра или нет.
— Ира, давай к нам, — заорал Боря.
Ира стояла у входа и вертела малиновой головой. Она повернулась, махнула рукой и прошла к нашему столику, разводя ладонями сигаретный дым. Коленом подвинула себе табурет, села рядом, толкнув меня плечом.
— Хаюшки, — сказал Боря, — ты откуда?
— Откуда надо, — сказала Ира и посмотрела на меня.
Я наморщил лицо, пытаясь изобразить радушие и равнодушие одновременно.
— Привет, — сказала Ира, — что у тебя интересного?
И тут же повернулась ко мне спиной, подзывая официантку. Я промолчал. План мой был таков. Вот-вот явятся солист и Борода. Борода заказывает пива, солист — минералки без газа. Они хохмят немного, Боря ругается со звукоинженером. Солист отправляется в туалет и укладывает свои патлы с помощью длинной металлической расчески. Я очень ясно представил, как он глядится в зеркало, заплывшее известковым налетом, и проводит зубчиками по вискам, приглаживая волосы ладонью.
Вот они выходят на сцену. Борода взмахивает палочками над головой, отсчитывает первый квадрат, и они наводняют помещение минорными аккордами и ритмическим мяуканьем. Боря запрокидывает голову и щербато улыбается, перебирая струны пальцами.
Вот я наклоняюсь к Ире и предлагаю ей погулять после концерта. Вот мы выходим из подворотни, где находится клуб, и на Крещатике сворачиваем налево. Я веду ее вверх по бульвару Богдана Хмельницкого, потом направо, мимо аптеки на углу, мимо фонтана у Золотых ворот, и дальше, вглубь квартала за зданием СБУ — к верхней кромке подпорной стены, в которую Михайловский переулок упирается, словно радиоуправляемый игрушечный автомобиль в запертую дверь. Вот она усаживается на парапет и закуривает, я стою рядом, мы глядим на поздних собачников.
Аварийная пятиэтажка совсем рядом. Мою семью отселили из нее пару лет назад. Я знаю в ней каждый сантиметр. С лестничной площадки последнего этажа можно выбраться на чердак, а с чердака — на крышу; оттуда открывается неплохой вид на фасады, обросшие ракушками спутниковых тарелок, на верхушки тополей и гостиницу «Москва». Я нащупываю ключ от парадного у себя кармане. Меня окатывает горячим потом: предки будут скандалить, если обнаружат, что я украл его с общей связки.
Я вспоминаю Бориного отца — как он орет на Борю из-за несданных зачетов по какой-то клинической белиберде, пока я отсиживаюсь в туалете у них дома, делая вид, что ничего не слышу. Нет, все же мне повезло, мои предки не зверствуют. У Иры гаснет сигарета, я сажусь на парапет рядом, отдаю зажигалку и приобнимаю ее. У меня трясутся руки и стучит в груди. Я чувствую как сердцебиение отдается в горле, в пальцах ног, даже в кончике носа. Вот я наклоняюсь к ней.
Я наклонился к Ире через столик, раздвигая пустые бокалы и кружки.
— Слушай, — сказал я, глядя в столешницу, — ты не хочешь прогуляться после концерта?
— Ого, — сказала Ира, — ничего себе. А что, у брата спросил разрешения? Разрешил тебе, да?
Вокруг засвистели и принялись аплодировать. Я поднял голову. На сцене Боря возился с ремнем, отстегивая его от пуговиц на корпусе. Солист вытирал шею салфеткой, его виски намокли от пота и растрепались. Борода присел за «бочкой» и шарил руками по настилу. Я посмотрел на часы. Куда-то пропали сорок минут.
— Ладно, — сказала Ира, — не обижайся. Просто у меня есть одно правило. Ты хороший парень. Но я давно решила: не моложе брата.
— Почему? — сказал я.
Тупой вопрос.
— Был опыт, — сказала Ира. — Так что не моложе брата. И не старше отца.
Боря подошел к нам. По дороге кто-то успел всучить ему стопку, налитую до краев, и цельный лайм.
— Чел, у меня идея, — сказал Боря, глядя на меня.
Он опрокинул стопку, посмотрел на лайм помутневшим взглядом и положил его на столик.
— Сейчас пойдем в синагогу, — сказал он, — и скажем, чтобы нам сделали обрезание.
— Куда? — сказал я.
— Ты совсем отъехал, Боря, — сказала Ира, — зачем тебе обрезание?
— Спокойно, малая, — сказал Боря, — тебя не зовем. Обрезание полезно. Подруги его любят. Мне вчера рассказывали, что обрезанным парням дают со свистом.
— Ну ты и кретин, — сказала Ира, — и синагога все равно сейчас закрыта.
— Откроют, — сказал Боря. — скажем, что наш друг сибирская целина, и ему очень надо.
Боря кивнул головой в мою сторону. Ира посмотрела на меня и зажала рот рукой. Я почувствовал, как желудок наполняется холодным цементом. Мне захотелось взять микрофонный кабель, намотать его Боре на шею и затянуть в полную силу.
— Шикарная идея, — сказал я. — Пошли.
И мы пошли. Вынырнули из подворотни, где находился клуб. На Крещатике свернули направо. Обогнули Бессарабку, уворачиваясь от торговок цветами, через несколько минут оказались на углу Рогнединской и Шота Руставели, и замерли перед центральным входом в синагогу.
Здание глядело на нас слепыми портиками. Несколько ступеней отделяли меня от колонн, за которыми я едва мог различить двери из стекла и резного дерева. Перекресток утопал в душистой липовой темноте, и только фонарь слева от синагоги выхватывал из черноты остановку троллейбусов и билетный киоск. Позади чуть слышно хрипела через динамики певица Глюкоза. Я оглянулся. На другой стороне перекрестка светился ларек с пиратскими дисками. Оказалось, что нас трое — по дороге мы потеряли солиста. Борода вынул сигарету, но прикуривать ее не стал. Боря поднялся по ступенькам и замолотил в стекло двери.
Дверь отозвалась глухо. Мы замерли. Боря пнул дверь ногой и развернулся к нам.
— Облом, — сказал Боря, — спят, красавчики. Обойдем с тыла?
Но обходить не пришось. Из-за угла синагоги появился парень с косматой бородой, в темной куртке. Голову его украшала кепка-блинчик, а из-под куртки, поверх спортивных штанов спускались вниз белые нитяные кисти. Парень оглядел Борю и коротко засвистел. Из темноты между остановкой и торцевой стеной синагоги материализовались еще трое бородачей, в костюмах, с кистями поверх брюк. Один из них, полноватый, в темном лапсердаке, вышел вперед.
— Добрый вечер, молодые люди, — сказал лапсердак. — Могу я поинтересоваться, с какой целью вы здесь находитесь?
— Можете, — сказал Боря, — мы… э-э… пришли сделать обрезание.
Бородачи переглянулись.
— Я правильно вас услышал? — сказал лапсердак. — Вы хотите сделать обрезание?
У него за спиной сдавленно захихикали.
— Нормальная тема, — сказал Боря, — хотим обрезание. Сколько?
Лапсердак глубоко вздохнул.
— Юноша, — сказал он, — вы меня послушайте, я вам плохого не скажу. Вам, юноша, не нужно обрезание. Вам вообще не нужно сейчас здесь находиться, а нужно вам находиться в другом месте, где о вас будет кому позаботиться. Ведь что самое важное в жизни человека? Когда о нем есть кому позаботиться. А теперь посмотрите вокруг. Разве о вас кто-нибудь позаботится, если с вами что-нибудь произойдет?
Вокруг не было ни души.
Я вгляделся за спины бородачей, туда, где в пятне света от фонаря стоял билетный киоск. К остановке был припаркован троллейбус — и как я не заметил его раньше? Троллейбус был приземистый, с желтыми боками и красной юбочкой; гармошка, соединявшая грудь и брюхо, обвисла и едва не касалась земли.
«Ненавижу тебя, — хрипела Глюкоза из ларька, — ненавижу».
Борода смял сигарету в кулаке, и сплюнул парню в спортивных штанах прямо на ботинок. Тот боднул его лбом в переносицу, с хрустом, так, что у Бороды хлынула кровь, обильно стекая на воротник по гладко выбритому подбородку. Борода согнулся пополам. Парень в спортивках замахнулся в мою сторону и в следующую секунду я уже корчился на асфальте на четвереньках, глотая воздух. Ключ вылетел у меня из кармана и нырнул за бордюр. Я поднял голову. Боря опрокинул парня в спортивных штанах на землю.
— Съебываем, — заорал Боря, схватил меня за шкирку и рывком поднял на ноги.
И мы побежали.
Вперед, по Шота Руставели, мимо кинотеатра, и дальше вниз. Рванули от сердца, не оглядываясь. В ушах позванивало, но бежать было легко, и я решил, что не стану притормаживать на перекрестке. Ноги без усилий отрывались от земли. Я несся широкими прыжками, взлетая едва ли не к верхушкам деревьев. Мимо проносились окна и подворотни — й-я! — вывески магазинов — та-да-дада та-дам! — мусорные баки и решетки первых этажей — не-на-вижу те-бя! — машины и фонарные столбы — ненавижу!
Все было моим. Ничто больше не пугало: девушка с волосами давленой малины, и скандал, который непременно устроят предки, и красный огонек светофора, который прыгал мне навстречу. Меня окружал не город, а съемочная площадка, я был в главной роли, и весь мир не мог отвести глаз. Бояться не было смысла — я понял это глубоко и отчетливо.
Потом, год, и два и пять спустя это чувство само приходило ко мне, из ниоткуда, шутя, после удачного вечера с друзьями или хорошего фильма. С возрастом оно постепенно истончалось, уступая рутинным мыслям и рутинным поступкам, и я старался его вернуть, путешествуя за тысячи километров; но всегда помнил, где я ощутил его в первый раз — в родном городе, улепетывая от мужчин с пейсами — ощутил и перестал бояться. Хотя бы ненадолго.
Боря нагнал и остановил меня уже возле строительного забора, опоясывавшего площадь перед стадионом.
— Чел, — заорал он, — это же охренеть просто!
Я с размаху толкнул его в грудь. Боря замер.
— Ты чего? — сказал он.
— Того! — сказал я. — Ты, сраный бунтарь без причины. Ты такой же мудак, как и твой папаша. Или скоро станешь таким же мудаком.
Через неделю Боря подарил мне череп, отпустил пару дежурных шуток про целину, извинился — и мы помирились. А еще через неделю, в том же модном подвальном клубе я познакомился с девушкой, которая спросила, что у меня интересного.
Я рассказал. Разумеется, я начал историю с обрезания, но умолчал о причинах, по которым мой друг посчитал, что оно мне необходимо. В моем рассказе мужчины с косматыми бородами существенно умножились числом, их стало около десятка, они приоделись в черные костюмы с тонкими черными галстуками и стали напоминать героев «Бешеных псов». От погони мы уходили через весь центр, в сторону площади Победы, угнав тот самый троллейбус.
Моя новая подружка смеялась, открывая скобки на крупных белых зубах.
— Я тебе не верю, — наконец сказала она.
— Ну как же, — сказал я, — все чистая правда, от начала до конца.
— Заливаешь, — сказала она.
— Жаль, что нет Бори, — сказал я, — он бы все подтвердил. Но я могу показать тебе череп. Он у меня дома лежит.
Спроси она меня, при чем тут череп, я бы не смог ответить. Но она не спросила. И мы пошли ко мне домой. Потом, когда мы уже встречались, она несколько раз спрашивала, соврал я или нет. Что я мог ответить?
Я и сам не вполне отчетливо помню подробности. И когда заглядываю на антресоли, в одну из коробок — череп со стершимися этикетками скалится и убеждает меня, что все это произошло взаправду, когда в барах еще разрешали курить, певица Глюкоза хрипела из ларьков, а у меня был друг по имени Боря. Иногда, когда я рассказываю эту историю, мне кажется, что он подойдет сзади, хлопнет меня по плечу и скажет: «Чел, ты можешь говорить нормально?».
И улыбнется полным комплектом передних зубов.
Или все же у него была пробоина на месте резца? Я не помню. Честно.
