9 июня состоялось открытие «Дней Малевича» в Мыстецком Арсенале. После круглого стола, который мы для вас законспектировали, не смогли не поговорить с одним из самых интересных спикеров мероприятия — Александром Соловьёвым. На счету Александра сотни выставок, шесть лет работы куратором в PinchukArtCentre, должность заместителя генерального директора и главного куратора Мыстецкого Арсенала и организация первой киевской биеннале современного искусства – этот список можно продолжать бесконечно.
Мы пообщались о творчестве Казимира Малевича, о сравнении наследия мастера с ИГИЛом, об уходе Соловьёва с должности куратора Арсенала в 2013 году и о компромиссном возвращении.
Как и когда произошло ваше знакомство с творчеством Казимира Малевича?
Я связан с искусством всю жизнь, но в детстве и отрочестве были другие кумиры. Малевич, несмотря на то что я знал это имя, как-то обошёл меня стороной. Долго не удавалось столкнуться с «Чёрным квадратом», и знакомство произошло уже на осознанном уровне. Я был готов его воспринять в 1970 году, когда начал изучать историю искусства в Киевском художественном институте, где, кстати, преподавал Казимир, а затем – в эпоху перестройки, когда началась волна реабилитации авангардного наследия.
С конца 80-х годов в Москве, в Третьяковке, прошёл цикл больших выставок – Шагала, Филонова, Малевича. Тогда я специально приезжал в Москву, чтобы посмотреть творчество этих художников. Одно дело – видеть квадрат в репродукциях, где все чёрно-белое, а когда ты непосредственно тет-а-тет остаешься с произведением, понимаешь, что это, в общем-то, и не совсем чёрный квадрат. Есть оптические искажения, и сама поверхность в пределах одного цвета имеет изменения тона: где-то пожухла, где-то чуть-чуть светлее, чуть-чуть темнее чёрный. А во-вторых, «Квадрат» весь в кракелюрах, трещинах, что создаёт дополнительную тайну: как будто сквозь них надо проникнуть в какой-то глубинный мир и другой смысл.
Венец моего знакомства с творчеством Малевича произошёл в позапрошлом году, когда я посетил его выставку в Tate Modern, в Лондоне, где в наиболее полном виде можно было увидеть как раз и супрематический период.
Казимир Малевич как-то сказал: «…чем отличается моя беспредметность от их искусства? Духовным содержанием, которого у них нет». Как вы думаете, какие у него были взаимоотношения с Богом?
У него были прямые взаимоотношения с Богом. Только Его он понимал не как религиозный абсолют, а как демиурга – творца. Скорее на философском уровне, нежели на клерикальном, церковном. Коллега Казимира, если можно так выразиться, по авангардному цеху и основоположник экспрессионистической абстракции Василий Кандинский – его трактат так и называется «О духовном в живописи» – был погружён именно в истоки иконописи. У Малевича же всё надчеловеческое. Крест, к слову, он не называл крестом, а говорил «две пересекающиеся плоскости».
Если вспомнить о других периодах творчества, например о первом Крестьянском цикле, то в данном случае он стилизовал и деформировал изображения, уже сообразуясь с требованиями нового языка той эпохи, в которой жил. Существовал уже и кубизм, и футуризм, и кубофутуризм, поэтому, безусловно, он использовал их в своём творчестве, но бэкграундом этого цикла являлась все же классическая иконопись и монументальная церковная роспись.
Он вряд ли был набожным человеком, даже судя по его смерти, которая показательна в этом плане. Художник сумел, уходя в мир иной, подготовиться к нему именно как художник. Со своими учениками создал целый ритуальный перформанс: оделся в белую рубашку, черные брюки, красные туфли и сделал гроб в виде формы, близкой к элементам его супрематической живописи.
Считается, что «Чёрный квадрат» – это новая икона. На первой супрематической выставке в 1915-м году Малевич выставил несколько десятков полотен, а сам квадрат был помещен на то место в углу зала, где по смыслу обычно размещалась икона. Это не случайность, но даже ту систему он десакрализовал и сделал прорыв в новое измерение.
«Дни Малевича» – очень масштабное событие и в чём-то даже опасное, потому что надо удивлять. Как вы думаете, что самое важное в этом проекте для посетителей?
Нужно приобщаться и просвещаться. Чем больше будешь знать, тем лучше понимать. А про удивлять… Вчера я вот шёл по Бассейной, возле «Гулливера», и увидел огромнейшую проекцию, с буквами в 10 этажей, – «Дни Малевича» на фоне его автопортрета 30-х годов. Выглядело очень эффектно и зрелищно. Удивило!
А как вы думаете, он сам себя кем бы назвал сейчас – украинцем, русским или поляком?
Он назвал бы себя человеком мира!
Мира?
Да, человеком мира. Будучи по происхождению поляком, периодически в письмах то упоминал, что он украинец, то, наоборот, дистанцировался от этого. Его вклад в мировую культуру настолько значительный, что его не приватизируешь, кордонами не окольцуешь и этнической принадлежностью не ограничишь. Родился в Киеве, учился здесь, преподавал – многие места с ним связаны, и их нужно знать. Вышла прекрасная книжка Тани Филевской, которая, кстати, исследует его киевский период.
Но битва за Малевича – это не «Крым наш или не наш», «Малевич наш или не наш». В Витебске он работал даже больше, чем в Киеве, к примеру, не говорю уже о Петербурге и других городах.
Но в нашем «присвоении» все же есть оправданный смысл и позитивный момент. Он свидетельствует о том, что наша культура не только смотрит назад в архаику, но и устремлена вперёд. Появляется модернистская Украина – важный общекультурный момент и осознание того, что в основе лежит не только фольклор, хотя в творчестве Малевича не без этого. Символическое устремление идёт в будущее, а не только в Триполье. Оно тоже дало нам много культуры, безусловно, но смотреть только туда – это нонсенс и недальновидно.
Хочу прочитать цитату Бориса Гройса и услышать ваше мнение. «Маринетти и Малевич писали о том, что нужно уничтожить все музеи и всё искусство, имеющееся в них, взорвать и сжечь. Этот акт разрушения не был осуществлён. В случае ИГИЛ мы фактически имеем феномен неоавангарда, просто под мусульманским прикрытием». Что вы об этом думаете?
Знаю прекрасно Гройса. Он любит подобные обобщения. Даже такое культурное отклонение, как соцреализм, он назвал «авангардом по-сталински». Вот и здесь – это специально заостренный месседж, он возвращает нас к авангардной доктрине нового человека и преобразования от той точки, когда все разрушается «до основанья, и затем». Опыт коммунистического строительства мы знаем прекрасно: рушили всё. Хотя Малевич был комендантом Кремля по сохранению ценностей, но с маузером ходил и большевикам служил. А связь какая между большевиками и ИГИЛом? Тоталитарность мышления и тотальная ксенофобия, неприятие чужого, нормативное, табуированное мышление. Авангард этот пафос разрушения утрировал, и неслучайно тот же Маринетти – один из лучших друзей фашистского дуче Муссолини.
ИГИЛ изнутри воспринимает своё движение как дело во благо всех истинно правоверных, как их новую объединительную силу, которая может и должна опираться на основы, не связанные с миром навязанных и привнесённых «чужих» культур, которые нужно разрушить, по их логике, если она есть.
Но в авангарде этот пафос все же на уровне эстетической утопии, футуристических грёз. Вот и у Гройса, скорее всего, это культурологическое мистифицированное допущение. Я бы, конечно, не проводил такие параллели, как он.
Это какая-то натяжка, которая заставила нас на эту тему рассуждать уже десять минут.
Но это интересно сравнить. А есть ли у Малевича работы, приёмы, которые вы, например, категорически не приемлете?
Дело в том, что в моей профессии запрещено говорить «нравится — не нравится». Ценностный момент уходит на второй план, а на первый выходит герменевтика – толкование, интерпретация: можно всё подвергнуть анализу, вникнуть в контекст, прочувствовать и на интеллектуальном уровне принять.
Хотя вызывает улыбку, конечно, ранний Кандинский и Малевич. Смотришь на тот путь, который прошёл последний, когда увлекался постимпрессионизмом, сецессией, и понимаешь: он точно бы этими работами не вошёл в историю искусства никогда. Это вызывает не то что снисходительную улыбку, а, наоборот, приводит к осознанию пути к вершине, эстетическому и философскому прорыву, который он совершил.
Теперь я бы хотела процитировать вас. Вы сказали, что «если говорить о ближайшем будущем, то компромиссы неизбежны. Боязнь вспугнуть всё равно останется сдерживающим фактором. Вот эта невыясненность, мне кажется, будет еще долго». На данный момент у вас что-то изменилось? Это было 3 года назад.
Да нет, именно так! Ничего не изменилось.
Но вы всё-таки вернулись в Арсенал?
Да, я в своём интервью так и сказал: «Никогда не говори никогда».
Это тоже компромисс?
Безусловно. Это вызвано прагматическим моментом. Возвращение связано с перспективой, которая, к сожалению, закончилась ничем, – вторая биеннале в Арсенале. Я вернулся в эту структуру, чтобы получить возможность работать над большим проектом. По объективным причинам эта идея захлебнулась и не была осуществлена.
Кем был и кем стал по должности – неважно. Зато удалось пару-тройку проектов сделать в рамках «Арт-Киева». Особенно интересно в этом плане было работать и не пожалеть о том, что ты вернулся в прошлом году. Только так!
Как вы думаете, искусство может примирять конфликты, которые возникают?
Когда-то биеннале в Венеции, точнее в 2003 году, которую курировал известный Франческо Бонами, проходила под девизом «Мечты и конфликты». Наверное, может, но основная функция актуального искусства – конфликты обнажать и диагностировать болевые точки. Малейшая спичка — и взрывается всё, настолько мир нетерпимым стал. Игиловские интенции есть везде, и у нас тоже. Недаром же говорят: «Остановите этот мир, я сойду».
Искусство из благих побуждений хочет потушить костёр конфликта керосином, распаляя его ещё больше. Сейчас всё очень хрупко и в то же время брутально. Пришло время «театра жестокости» Антонена Арто. «Театр абсурда» уходит, и главный герой ныне – человек с битой, хотя бейсболом у нас никто не занимается. Это печальный символ решения конфликта, который регулируется, к сожалению, не искусством, а силой. Мы видим это везде: в геополитике, на бытовом уровне и в общественной жизни.
