В кабинете у Даны Павлычко книжный шкаф в десять полок длиною во всю стену. Пока хозяйка заваривала чай, я методично уничтожала опрометчиво предложенные мне орехи в шоколаде и слегка растерянно изучала вышеупомянутый шкаф, думая, как бы к нему подступиться. «Почти вся моя библиотека — это книги папы по истории, государственному управлению, классика философских работ, — говорит Дана, возвращаясь в комнату с белоснежным заварочным чайником. — А мама собирала книги по литературоведению, художественную литературу, словари. Мой вклад – это, в первую очередь, книги по искусству».
Дана присаживается на пол возле меня и начинает доставать одну книгу за другой, периодически сбиваясь с мысли, пытаясь структурировать повествование и успеть рассказать все. «Вот недавно купила в Культурном Центре энциклопедию по истории козачества, — говорит она, держа в руках внушительных размеров талмуд. — Чуть выше, на третьей полке, смотри, архивные документы по истории Украины».
«Конечно, я прочла не все из того, что здесь есть, — Дана отходит на несколько шагов от полок и окидывает их взглядом. — Мне кажется, что странно спрашивать у человека, у которого много книг, прочел ли он все – ну понятно же, что нет. Библиотека дает возможность обращаться к себе при такой надобности, это как один глобальный тезаурус». Заставив себя отвлечься от этой камасутры сапиофила, я рассматриваю комнату с большим вниманием. По ее центру – массивный стол, за которым нужно сидеть спиной к окну, перед ним – полосатый ковер, а на стенах, у стен и, кажется, иногда вместо стен – картины. «Вот буддистские танка XIX века, а вот работа Ромы Минина, отличного современного фотографа, — Дана подробно останавливается у каждого из экспонатов. – Еще у меня полно карт, полотен современного искусства – вот, кстати, Саша Курмаз. Здесь – картина Виталины Кальмуцкой, молодой украинской художницы, на нем изображена «тарелка», что на Лыбедской, а я большой фанат и «тарелки», и Лыбедской, так что не купить ее я не могла». На полу – средоточие картин, которые Дана истово обещает себе отрамковать. Среди них, например, полотно Марчука. «Вообще Марчука воспринимают по-разному, конечно, и судят о нем преимущественно по его последним работам, — задумчиво говорит Дана, глядя на картину. — Но мне кажется, что самые интересные – как раз-таки одни из первых, которые найти сейчас уже почти невозможно. Моя мне досталась от родителей – вообще я от них унаследовала как саму коллекцию, так и любовь к искусству».
— А как ты думаешь, почему люди вообще начинают коллекционировать? – не могу не спросить я, проходя в следующую комнату, где тоже наблюдаю книжный шкаф, правда, менее впечатляющих размеров, и десятки картин.
— Ну тут полно разных причин, — задумывается Дана. — Иногда это уже хроническое состояние, и здесь есть уже прослеживается четкая психологическая составляющая, может, даже какое-то расстройство в отдельных случаях. Но а вообще… Мы же все обставляем себя чем-то, верно? Одеждой, украшениями, машинами, картинами – не важно. Окружать себя прекрасным – естественное желание любого человека.
Кажется, не только людям присуще это качество – у батареи я обнаруживаю несколько игрушек для кота, небрежно разбросанных по полу.
— Ой, у тебя кот? – демонстрирую я свою безукоризненную дедукцию.
— Ага. – Дана жестом фокусника отодвигает занавеску, демонстрируя миру очаровательного сфинкса, посапывающего в ложбинке батареи. – Его зовут Канье Уэст.
Канье, в отличие от своего человеческого тезки, охотно идет на руки и трется о колени. Правда, осознав, что среднестатистические гости все равно холоднее батареи, он вежливо, но непреклонно отправляется назад и засыпает.
Говоря о прекрасном, мы заходим в следующую комнату, долженствущую выполнять роль столовой, и я, гарцуя, как слон в посудной лавке, направляюсь к серванту, устроившемуся у окна.
— Ой, а расскажи про свой фарфор. Моя мама собрала огромную коллекцию, угрожает мне ею как наследством, для меня это болезненная тема, я обречена знать о ней все.
— Вот ты очень кстати говоришь о наследстве: почти весь мой фарфор достался мне от бабушки – она много и часто дарила его мне. Я сама изредка выезжаю на антикварный рынок, который на Левом берегу, и покупаю там что-то. Вот эту фигурку чукчи мне подарили на день рождения друзья, это советский фарфор, а практически все остальное в моей коллекции – это Европа, Германия, например.
Сервант, вопреки всем нашим ухищрениям и мольбам, открываться не пожелал; изучив все супницы, сахарницы и блюдца через стекло, мы продолжили изучать столовую. В общем-то, зайдя туда, вы обречены не отрывать взгляда от четырех советских плакатов, украшающих стены, и о них Дана рассказывает с особенным удовольствием.
— Эти плакаты – моя абсолютная гордость. Во-первых, некоторые советские плакаты в целом очень редкие, и вот эти – из их числа. Во-вторых, это плакаты на украинском языке, а они в принципе и выходили не особенно часто, да и сохранялись так же. В общем, то, что мне удалось их раздобыть – большая редкость. А, к тому же, они подписаны художником. И это я даже не говорю об их эстетических данных – они лаконичны, строги, в общем, совершенно прекрасны. Это мое большое счастье.
Продвигаясь дальше по квартире, я чувствую себя примерно как в музее, за тем лишь исключением, что меня не угнетает жуткое чувство вины и немой укор в глазах экскурсовода, когда я дотрагиваюсь до какого-нибудь из экспонатов.
— Ты вообще распределяешь все свои картины по дому по какому-то принципу или как на душу ляжет? – интересуюсь я, рассматривая «Белую акацию» Никиты Кадана.
— Абсолютно хаотично, вот правда, как пойдет. – признается Дана, пока мы проходим в следующую комнату.
— Это помещение – гостиная?
— Нет, гостиная у меня там, где стол. А вообще я чаще всего принимаю людей на кухне, потому что оттуда их выгнать невозможно. Это физически нереально. А эта комната вообще не несет пока никакой функции, нужно что-то с ней сделать, как-то приспособить это пространство, что ли. Вообще у меня очень много картин и работ, они без дела стоят кипами, нужно их развесить и расставить, вот нужно место под это – возможно, кстати, именно так я ее и использую.
Дана несознательно останавливается у крупного гобелена; я присаживаюсь на небольшой пуфик под ним.
— Вот этот гобелен достался мне от моей мамы, — задумчиво говорит Дана. — Если я не ошибаюсь, это XVIII век. Но он такой, специфический, скажем, на любителя, и я не знаю, что с ним делать. Ну вот просто убрать его – будет же пылиться.
— Ну да, обидно.
— Ага, но вот мне очень хочется что-то повесить на его место. А его просто сложу. А вот там, у окна, еще две работы украинского художника Федора Захарова, его советский период.
Изучая комнату, я обращаю внимание на телевизор, который всем своим видом выдает то, что хозяева дома обращаются к его услугам из рук вон редко.
— Слушай, а ты вообще смотришь телевизор?
— Неа. Я его бедным отдать хочу.
— А новости откуда узнаешь?
— Я читаю «Новоевремя», «Financial Times», «The Guardian». Нет времени читать все, что хочется, но это основные. По искусству я покупаю в основном книги, с новостными ресурсами тут сложнее. Но вот из украинского это, конечно, ArtUkraine и Platfor.ma. Хотя, если честно, из нашего я читаю вообще все, чтобы понимать дискурс. Раньше читала и LookAtMe, и Wonderzine, а теперь меня оттолкнуло от всего, что выходит из России, к сожалению. Хотя, конечно, там полно прекрасных ресурсов. По книгам систематически просмативаю «The Literary Review». Помимо того, что это – самая важная информация, которую выбирают лучшие писатели и критики мира, это еще и живые и интересные тексты.
— А какой процент литературы, которая выходит в англоязычном мире, доходит до Украины? – интересуюсь я.
— Да совсем маленький. У нас даже почти ничего не переводят на украинский, все завалено книгами на русском языке. У нас очень маленький рынок, к сожалению. Кроме того, вот сейчас украинские издательства освобождены от двух типов налогов: на ПДВ и на прибыль. И, если эти льготы у нас заберут, то мы все можем смело закрываться. Во всем мире государство помогает и поддерживает такие принципиально важные сферы, как книгоиздательство, особенно, когда печатают литературу на национальном языке, а у нас – нет. И сейчас сколько угодно можно начинать с себя, но в итоге повлиять на ситуацию на глобальном уровне не получится. Ну и еще одна проблема – у нас очень мало книжных магазинов, и, чтобы выжить, они вынуждены делать огромную наценку, потому что тиражи не очень велики.
— Да, и, к тому же, там часто нет того, что тебе нужно, и приходится ехать на Петровку и искать по букинистам.
— Ой, ну, это вообще супер опция.
— Хорошо, а как же в таких условиях вы решились переиздавать Гоголя? И почему вообще выбрали именно его?
— Мы познакомились с Наташей и Ильей Исуповыми. Илья рассказал, что хочет проиллюстрировать книгу, и мы начали вместе думать о том, какая книга это могла бы быть. А поскольку мы с Аней Копыловой, моей подругой и коллегой, не так давно начали делать школьную серию, то было решено выбрать классику украинской литературы. А Гоголя знают все, все учат его в школе, многие его давно не читали, и им стоит это сделать. Да и вообще он очень актуален: это проницательные юмор и ирония, он раскрыл суть украинской идентичности, персонажей Гоголя можно заметить везде – на улицах, дома, на работе, в Раде. И творчество Ильи тоже пропитано таким острым, немного черным, юмором, и, мне кажется, кто, как не он, может проиллюстрировать Гоголя. Мы издаем книгу на языке оригинала: мы должны провозглашать то, что Гоголь – наш, не отдавать его россиянам и принять его как достояние украинской культуры.
— Какое твое любимое произведение из «Вечеров…»?
— Наверное, все-таки «Ночь перед Рождеством»: это же абсолютно фантастическая человеческая комедия. Гоголь – мастер раскрытия человеческих состояний, и читать его описание этих состояний очень смешно. Но также там и много темных, страшных вещей, философских наблюдений.
— А ты с биографией Гоголя хорошо знакома?
— Ну, неплохо. Кстати, вот, россияне упорно забирают его себе, многие в Украине тоже считают его русским, потому что он писал по-русски, но на самом деле он был колоссально патриотичен. Он из украинской козацкой семьи, и в своих письмах он очень много раз подчеркивал свою идентичность как украинца, она была для него важна. Мне кажется, это очень важно, и то, как он писал об Украине – это невероятно красиво и полно любви. А почему ты спросила?
— Мне было интересно, как, по-твоему, в нем уживалась едкая сатира и мрачные, депрессивные состояния. Точнее, почему это происходило, в чем эта особенность его характера.
— Мне кажется, что совместить вообще эти две крайности очень просто, ведь вся наша жизнь, по большому счету, это баланс на стыке противоположностей.
— Да, но при этом я не могу вспомнить навскидку еще другого писателя, который работал бы именно так. Ну, то есть, если По пишет «Ворона», то там только мрак, там нет внезапных острых шуточек.
— Так вот именно поэтому Гоголь и гениален. Но, опять же, вот у Исупова в работах много юмора, позитива, красок, но это все соседствует с какими-то достаточно жуткими и темными мотивами.
— В общем, они нашли друг друга.
— Да однозначно.
С пуфиков, на которых мы устроились, видно длинный коридор, угол спальни и небольшую каморку, функция которой пока мне неизвестна. Задумавшись об этом, не могу не спросить:
— Слушай, а теперь время для практических вопросов. Как ты убираешь свою квартиру?
— У меня домработница.
— А, ну, следовало ожидать.
— Да, но она справляется довольно быстро: я – организованный человек, у меня нет хлама. Я постоянно что-то выбрасываю, раз в неделю сортирую документы, переставляю книги, составляю списки того, что нужно прочесть.
— А что ты последнее читала, кстати?
— У меня сейчас программа чтения современной украинской литературы, из последнего – это книга Найема, основанная на рассказах Юрия Луценко, до этого прочла «Фелікс Австрія» Софии Андрухович. Вообще мне кажется, что сегодня в наших условиях очень важно поддерживать друг друга – например, я всегда покупаю книги других издательств, ну, в разумных пределах, не те вещи, которые я даже в руки взять не могу.
Вспоминая о загадочной каморке, которую я наблюдала из студии, я спрашиваю у Даны, что там. Она улыбается и открывает дверь.
— Вот, посмотри вот на мой склад картин.
Захватывает ли у меня дыхание сразу на нескольких уровнях? Да: насколько хватает взгляда, комната полностью заставлена картинами, плакатами, снимками. Дана понимающе смотрит на меня, явно понимая, какие эмоции вызывает у людей этот sancta sanctorum.
-Представляешь?
— Нет, — честно мотаю я головой.
— Да, у меня очень много вещей. И при этом оно все рассортировано, то есть даже тут у меня какой-никакой, но порядок. Тут и впрямь полно всего – и моих вещей, и не моих, например, мы с подругой собирали коллекцию советских картин, и вот она тоже сейчас стоит тут, ждет лучших времен.
— А что вообще попадает в эту комнату? То, что не вписывается в общую концепцию какого-то декора?
— Ну слушай, тут около трехсот работ. Их невозможно просто физически разместить по дому, поэтому о каких-то категориях вообще можно забыть. Поэтому тут неотрамкованные вещи, то, что перестало мне нравиться, или то, что еще не начало, или просто какие-то вещи, которые я у себя не повешу, но они просто у меня есть.
Во избежания синдрома Стендаля мы ретируемся из комнаты и движемся по коридору по направлению к кухне. Тут Дана останавливается и указывает на стену:
— А вот, смотри, это абсолютно фантастическая вещь, тоже от папы досталась. Это – такая себе пропагандистская листовка, «Вино – злейший враг человечества». Видишь, тут изображен полный цикл того, что происходит из-за алкоголя. Вот сначала праздник, все гуляют, потом дерутся, потом умирают. А вот вдовы с детьми, идут процессией, грустят. А вот — торговцы алкоголем, у них куча денег, они богаты. Ой, а вот тут пьяниц ведут в тюрьму.
— Ну глубоко копнули.
— Очень глубоко. Это 1873 год, «дозволено цензурой Петербурга».
Преисполнившись высокими чувствами благодаря удивительным мотивационным способностям петербургских агитаторов, мы заходим на кухню. Белоснежную стену украшает коллекция ярко расписанных блюд, колористику которых неожиданно оттеняет одинокая хурма в деревянной тарелке на столе.
— Эти тарелки принадлежали моей маме, — поясняет Дана, проследив за направлением моего взгляда. — Но, благо, они еще есть на рынке – вот на этом антикварном слете, о котором я тебе рассказывала, их можно найти. Не так давно я докупила еще несколько, на случай, если вдруг какие-то из этих разобьются. Вся коллекция – это один чешский завод.
Мы устраиваемся на подоконнике, изучая жизнь внутреннего дворика здания номер 6. Там пожилая дама выгуливает собаку, собака выгуливает даму, а сотрудник ЖЭКа вдохновленно гоняет сор из одной стороны в другую.
— Дружишь с соседями? – спрашиваю я.
— Ну, — заминается Дана, — Скажем так, есть соседи, которые меня любят, а есть те, которые нет. Мы все знаем друг друга достаточно давно, вот с одной семьей очень любим встретиться и поговорить о политике.
— А тебе вообще легко пускать новых людей к себе домой?
— Довольно-таки. Ну вот есть люди, которые не любят ни принимать гостей, ни видеть кого-то у себя дома, они боятся, что кто-то что-то испачкает или разобьет. Но у меня не так, я – компанейский человек, мне нравится приглашать людей домой, нравится знакомиться, я открыта к этому.
— А как давно ты тут живешь? – интересуюсь, поглаживая Канье Уэста, пришедшего пообщаться ко мне на колени.
— Около двадцати лет, из них десять – сама. Это прекрасно, я получаю от этого массу удовольствия, иметь свое пространство – потрясающе. Но вопрос даже не в том, нравится ли мне жить вот конкретно тут, а в том, нравится ли мне жить в Украине и буду ли я тут жить.
— И какой на него ответ?
— Не знаю. Пока я даю этой стране шанс. Многие уже уехали, и до революции была абсолютно патовая ситуация. Сейчас непонятно ничего, и да, это трагедия, что люди уезжают, но ведь выжить тут практически невозможно. Нужно быть слишком специфическим человеком, чтобы в этих условиях не сойти с ума. Тут и физически сложно, разваленные улицы, невозможно заполнить квитанцию, на тебя матом кричит таксист, с крыши падает лед.
— Ну да, такой себе квест на выживание.
— Да, но это изо дня в день, и даже просто находиться здесь тяжело. И это помимо глобальных проблем вроде отсутствия денег или войны. В любом случае, я оптимистична, я верю в то, что рано или поздно будет лучше, но вопрос все равно в том, когда.
Канье Уэст виляет хвостом и возвращается на батарею.
